Страница 19 из 21
Альрауне, грузная и нагая, содрогается в стонах и спазмах, корчи ее напоминают змеиные извивы. В пляске ее все отчаяние неутоленности, глаза закатились, губы дергаются, стан качается и трясется, словно на него обрушились разом тысячи хлыстов. Пока она танцует, возникают кадры людей, прикованных к земле, их тела покрывают татуировками, мальчикам совершают обрезание острыми кремнями, изуверы искалывают себя ножами, дервиши кружатся волчком, они вертятся, режут и колют, и падают как подкошенные наземь один за другим, и лежат на земле и корчатся с пеной на губах, словно эпилептики. Все это сопровождается стонами и воплями, душераздирающими взвизгами и криками, от которых кровь стынет в жилах. Непрерывная череда первобытных танцев в исполнении дикарей с длинными космами, лица у них синие, тела исполосованы мелом. Мужчины и женщины пляшут в остервенении, трутся гениталиями, жестикулируют карикатурно и скабрезно до крайности. Пляски под бешеный барабанный бой, под нескончаемый громоподобный рокот, от которого волосы становятся дыбом. Они танцуют под сенью огромного костра, и, когда гул становится нестерпимым, звери, прятавшиеся в чащобе леса, покидают свои норы и берлоги и прыгают сквозь пламя костра. Львы, волки, пантеры, шакалы, гиены, дикие кабаны – все они прыгают через костер, словно охваченные безумием. Экран заполнен перепуганными животными: они ломятся сквозь бамбуковые стены лачуг, сквозь парусиновые шатры шапито, сквозь стеклянные окна, сквозь горны расплавленной стали. Они сбиваются в стада и бросаются вниз с обрывов – олени, серны, антилопы, яки. Табуны диких коней бешено скачут через пылающие пампасы, низвергаясь в кратеры. Мартышки, гориллы, шимпанзе спрыгивают с горящих стволов и ветвей. Земля объята пламенем, и твари земные захвачены безумным бегом.
Тем временем посреди всего этого столпотворения Альрауне продолжает свой оргастический танец. Ее окружает скопище голых дикарей, которые надевают на ее тело огромный обруч-браслет. Браслет сжимает ее, словно тиски. У ног Альрауне лежит юноша, дикари склоняются над ним и острыми инструментами наносят ему по всему телу татуировки в виде глаз. Охваченный ужасом, юноша лежит очень смирно. У шаманов длинные спутанные лохмы, грязные ногти, обезображенные лица, тела их вымазаны золой и экскрементами, ужасающе исхудалые тела. Пока они татуируют прекрасное, сильное юношеское тело, глаза-татуировки один за другим открываются, моргают, подмигивают, жмурятся, вращаются туда-сюда.
Браслет вокруг извивающегося тела Альрауне ослабевает, она возобновляет свои непристойные корчи, снова бьют тамтамы, их ритм достигает еще большего напряжения, чем прежде. Тело юноши дергается и выгибается, пригвожденное к земле массивными кольями. Глаза-тату судорожно открываются, трепещут и содрогаются, набухшие вены так напряжены, что в конце концов лопаются. В этот момент Альрауне появляется в кадре в самой непристойной позе – вульва подергивается, глаза взрываются. Это продолжается вновь и вновь, пока ее тело не исходит потоками крови, а потом внезапно перед нами появляется чаша в саду, вода в ней спокойна, стекло нетронуто, золотые рыбки лениво плавают.
Спальня в доме Мандры. Просторная, роскошная, приторно мавританская. Мандра – хрупкая, идолоподобная – лежит посреди широчайшей кровати. На ней экзотическое одеяние, снова навевающее мысли о Яве. Столбики кровати богато украшены, инкрустированы эбеновым деревом, слоновой костью и самоцветами. Витражные окна отбрасывают на кровать причудливые узоры. Тела двух женщин испещрены пятнами света и цвета.
Альрауне нежно склоняется над Мандрой и кладет рядом с ней марионетку. У куклы лицо распутного шельмеца, похотливого, неотесанного. Альрауне затянута в платье-кожу, оно переливается и пульсирует. Она страстно прижимает к себе марионетку, прежде чем положить ее рядом с Мандрой. Укладывая куклу на постель, она вынуждена вытащить деревянную руку марионетки, забравшуюся в вырез ее платья. Одна из ее полных округлых грудей обнажена.
Солнце в зените, оно бьет золотыми лучами сквозь изобильные узоры оконных витражей. Комната залита светом, кровать сверкает, воздух исполнен сияния, радости, чуть ли не святости. Альрауне, как тигрица, ластится к Мандре и подчеркнутым жестом протягивает ей потрепанную колоду игральных карт… гадальных карт. Карты веером рассыпаются на покрывале, благородно поблекшие краски карточных фигур гармонично переплетаются с насыщенными узорными бликами оконных витражей.
Женщины обращаются с картами, словно исполняют священный ритуал. Фигуры на картах изображены в фантастическом духе. По мере того как необычайно утонченные пальцы Мандры лениво собирают карты одну за другой, выражение ее лица неуловимо меняется. Оно такое безжалостное, коварное, первобытное, почти каменное, что Альрауне рядом с ней кажется теперь невинным, похожим на эльфа ребенком. Вид у Альрауне робкий, испуганный, растерянный.
На одной из открывшихся карт изображено овальное лицо женщины с причудливой прической, как на японских гравюрах. Женщина смотрится в зеркало. Мы глядим в нарисованное зеркало, и оно становится настоящим зеркалом с великолепно инкрустированной ручкой из зеленоватой бронзы. В зеркале мы видим лицо Мандры – на нем все то же безжалостное, коварное, первобытное выражение. Затем в зеркале сменяются кадры – улочки Лахора, Вавилонские сады, Тадж-Махал, храмы Греции, невольничий рынок Александрии, мечеть в Мекке, гаремы и гурии – одно видение растворяется в другом, как вода растворяется в дымке.
Альрауне смотрит через плечо Мандры с возрастающим удивлением. Она разглядывает образ Мандры, пылая восхищением, почти поклоняясь ей. Снова лицо Мандры появляется в зеркале, оно медленно и незаметно для глаза изменяется в обратном порядке, первобытная каменная маска снова становится лицом юности, головкой с классическими чертами, экзотической, будто выгравированной на меди. Странное, неотвязное лицо с большими доверчивыми глазами.
Теперь Мандра многозначительно и таинственно подносит зеркало к Альрауне, и Альрауне глядится в него. И ее глаза расширяются, изумлению ее нет предела. Она отшатывается, а затем еще ближе подносит зеркало и всматривается в него еще внимательнее. В зеркале мы видим не лицо Альрауне, но лицо Мандры, а рассмотрев, замечаем, что лик Альрауне проплывает поверх лица Мандры, как луна скользит перед лицом солнца. Все затуманивается, а потом лица Альрауне и Мандры сливаются в одно общее лицо. И снова становится прежним безжалостным, коварным, первобытным, похожим на маску лицом Мандры.
Теперь внимание сосредоточено на рамке зеркала: мы видим, что это игральная карта с оборванными краями. Эти обмахрившиеся, обветшавшие края принимают самую разнообразную форму – барашек волны, стенка кратера, жестокий изгиб губ, острие кривой восточной сабли, нос корабля, листик с дерева, очертание облака, рыбий плавник, тысяча и одно видение на этом удивительном контуре.
Мандра собирает карты и отдает их Альрауне. Альрауне тасует колоду и веером выкладывает на постели. Одна карта падает на пол рубашкой вверх. Альрауне наклоняется, чтобы ее поднять, и в ужасе смотрит на нее. На карте мужчина с длинной белой бородой, глаза у него закрыты, руки сжаты и направлены в небеса, губы бормочут молитву. Мандра собирает карты, перемешивает и снова веерообразно раскладывает на постели. Одна карта падает на пол рубашкой вверх. Она наклоняется, чтобы ее поднять. Края карты становятся дверным проемом, дверь медленно отворяется, а за ней – длинная, узкая келья, узкая, как щель, она сужается еще и еще. В конце коридора – лысый старец, он сидит перед освещенным глобусом, который медленно вращается. Старик поет глубоким гортанным голосом и слагает пальцы в священные знаменья. Глобус мерцает мистическим голубоватым светом. Старик и глобус сближаются. Теперь голова старика уже внутри глобуса, параллели и меридианы превращаются в забрало, за которым упрятано его лицо. Пальцы перестают дергаться, они заключены в стальные перчатки. Все его тело облекается в доспехи, но мистический голубой глобус с головой старца внутри продолжает вращаться. Наконец глобус останавливается, стальное забрало открывается. Открывается и захлопывается много раз подряд. Всякий раз, когда забрало поднимается, голова старика высовывается наружу, но всегда слишком поздно. Когда забрало поднимается в последний раз – оттуда выпрыгивает гомункул. Гомункул растет и растет, пока не достигает потолка. Старик в доспехах ужасается. Голова начинает вращаться с молниеносной скоростью, свет от голубого становится фиолетовым и гаснет, рассыпаясь брызгами. И когда это происходит, доносится звон металла о металл, тугой, вибрирующий гул, который немолчным эхом пролетает сквозь длинный сумрачный коридор. В тусклом сиянии мы видим, как огромный кузнечный молот обрушивается на стальную маску, разбивая ее. Доспехи разваливаются, и из-под них выкатывается эмбрион, недоразвитый зародыш с одним глазом, его тельце скрючено, ручки и ножки скручены длинными волосяными колтунами. И возвращается шум, он все громче и громче, все сильнее и сильнее его раскаты, громовые, ужасающие, а следом раздается дикий рев человечьих голосов, море страха, которое подкатывает под лязг молота о наковальню.