Бедолага

– Нет, не слыхала.

– Умер лет десять назад. А мать недавно, три года. Живу теперь с женой, дочка есть. Квартира хорошая, двухкомнатная.

– А про вышиванье – это ты серьезно?

– Да нет, так, соврал! – залихватски улыбнулся Николай. – Но вообще, если вы вышивать умеете, я толк знаю. Мама у меня вышивала. Тут есть два полезных начала: душу успокаивает, а второе – художественный вкус развивает. Вот такие фокусы.

– Ясно, – произнесла жена бригадира и нахмурилась, чтоб не улыбнуться.

– Так я пойду? – произнес Николай, как бы спрашивая разрешения.

– Ага, Николай, иди. Ты извини, накричала на тебя… Муж у меня – заполошный. День и ночь на заводе. Вот и сорвалась…

– Муж у вас – самый прекрасный человек, каких я знаю.

– Ну уж прекрасный, – покраснела Маша.

– Да-да, точно вам говорю. А вот скажите: у людей, которые любят, бывает, что им умереть хочется?

– Не пойму что-то…

– Да это я так. Задачка такая есть. Никак решить не могу. До свиданья!

– До свиданья, Николай. – И стала смотреть ему вслед, будто на фронт мужика провожала, – с жалостью и болью.

Покружил, покружил Николай, да делать нечего – пошел домой. Там, конечно, Глеб сидел. Шура кормила его на кухне борщом, настойкой угощала. С некоторых пор Шура перестала смотреть Николаю в глаза, зато в движениях ее появилась резкость, грубость – так бы, кажется, и толканула мужа, чтоб не вертелся под ногами. Странно…

– Надюшка где? – тихо поинтересовался Николай.

– Где ей быть? У бабушки, – отрезала Шура.

– Выпьешь пару капель, щегол? – усмехнулся Глеб.

Николай не ответил, вышел из кухни. Он ничего не понимал. Он стоял в комнате, в спальне – и голову его будто сдавливало тугим жестким обручем: вот-вот, кажется, разорвется. Он смотрел на разобранную постель, на бесстыдно разбросанные повсюду Шурины вещи: кофточку, блузку, лифчик, чулки, комбинацию, смотрел на грязный, засаленный пиджак Глеба, по-хозяйски висящий на стуле, смотрел на тумбочку, где в тарелке, как в пепельнице, валялись жестко смятые окурки Глебовых папирос, – и ничего не понимал. Не мог! Нет, он все видел, все воспринимал, но разумом отказывался понимать: как такое может происходить? И где – в его собственном доме, в его квартире, в его постели?!

– Шура, – позвал он.

Она не ответила, не откликнулась даже.

– Шура! – взвизгнул он.

– Ну, чего тебе? – появилась она в проеме двери, уперев руки в крутые бедра.

– Это что-о?.. – зашипел Николай, показывая на постель, на разбросанные вещи, на окурки. – Это что-о?.. – продолжал он шипеть, схватив дрожащей рукой пиджак Глеба и бросив его на пол. – Что здесь происходит?! Ты с ума сотпла! Вы с ума сошли! Вы что делаете? Вы осознаете, наконец, что вы делаете?!

– Молчи уж, ты-ы!.. – рассвирепела Шура. – Раньше надо было смотреть. Ишь, расшипелся!

– Что-о?.. – задохнулся Николай.

– А то. Пустил козла в огород, теперь расхлебывай. А по мне – так тварь ты дрожащая, больше никто. Ненавижу!

И тут Николай не выдержал – ударил ее по щеке. Звонко получилось.

В дверях молнией появился Глеб. Прищуренные глаза его налились мрачной, угрожающей насмешливостью, крылья ноздрей затрепетали, одной рукой он вытолкал Шуру из комнаты, захлопнул дверь, а второй рукой, как суслика, поднял Николая за шиворот в воздух:

– У тебя что, щегол, голосок прорезался? Так я могу укоротить его! – Он с силой швырнул Николая в угол. Тот тотчас вскочил на ноги, бросился на Глеба, вслепую в безумии размахивая руками, пытаясь достать, зацепить Глеба.

Глеб дал себя ударить. Стоял не шевелясь, усмехаясь. И вдруг Николай замер, как загипнотизированный, глядя в смеющиеся, наглые глаза Глеба.

– Ну, бей! – попросил Глеб, улыбаясь Николаю. – Бей, щегол!

А тот стоял как вкопанный.

– Бей, паскуда! – приказал Глеб.

Николай не шевелился.

– Так вот, запомни, – многообещающе проговорил Глеб, – еще раз тронешь Шурку пальцем – прибью, как щегла. Зарубил?

Николай продолжал стоять как в гипнозе.

– И вообще, щегол, не путайся под ногами. Я этого не люблю. – Он развернулся, распахнул дверь и вышел.

Бить Николая он не стал. Руки марать неохота.

Постоял Николай около своего дома, посмотрел на ярко освещенные окна в квартире, потоптался у крыльца, на ступеньках которого бренчали на гитаре незнакомые парни, и поплелся куда глаза глядят…

Впрочем, вскоре он понял: ноги сами ведут к дому тещи – Евдокии Григорьевны. Да и куда еще можно было пойти? Ведь и дочь Надюшка тоже там сейчас, у бабушки.

Пришел он к теще – та ни о чем не спросила, усадила за стол, накормила ужином: жаркое из баранины, соленые огурцы и компот из слив. Надюшка вертелась рядом, то к отцу на колени заберется, то к бабушке прильнет, а потом умчалась к телевизору – вечернюю сказку слушать.

Евдокия Григорьевна по-прежнему ни о чем не расспрашивала, только изредка, суетясь у русской печи, посматривала на зятя да украдкой вздыхала.

– Можно, ночевать у вас останусь?

– Да ночуй, ночуй, Коля, какой разговор, что ты… – с радостью согласилась Евдокия Григорьевна.

А хотелось, конечно, Николаю пожаловаться теще, рассказать ей всю правду, да как расскажешь? Что расскажешь-то? Сил не было понять случившееся, тем более – рассказывать…

Была в доме у Евдокии Григорьевны маленькая комната, «малуха», любил там посидеть Николай, когда приходил в гости к теще. Евдокия Григорьевна знала слабость зятя, освободила для него в комоде отдельный ящичек, где зять хранил пяльцы, накрахмаленные кусочки холстин, нитки мулине, иголки. Конечно, по совести, не о таком зяте мечтала теща, хотелось бы, чтобы хозяин он был, мужик, но что поделаешь, раз Николай таким уродился, к хозяйству душой особо не тянется, все что-то думает, мечтает, а то вот и так, за пяльцами сидит, вышивает. Евдокия Григорьевна привыкла, смирилась: другие вон пьют, куролесят, а этот смирный, добрый, покладистый. И поговорить с ним можно, душой открыться. А что странный немного – так кто из нас не странный, если поглубже заглянуть?

– А вот ты знаешь, Коля, что мне Надюша-то сказала? – спросила с улыбкой Евдокия Григорьевна, когда после ужина Николай удобно устроился в «малухе», в тяжелом приземистом кресле, надел очки-кругляши и начал вышивать. В течение нескольких месяцев, бывая у тещи, Николай никак не мог закончить жанровую картину «В сосновом бору».

– Что, Евдокия Григорьевна?

– Сказала: когда вырасту, буду буянить!

– Что-что? – приподнял очки Николай.

– Не знаю, так и сказала, – улыбнулась теща. – Чего это она?

Николая разом окатило стыдом, он покраснел, как маковый лепесток, нахмурился.

– Я ей говорю, – продолжала теща, – да что ты, внучка, разве можно буянить? А вот можно, отвечает, можно. Выгоню из дома дядю Глеба!

Николай пониже опустил голову.

– Какой это еще дядя Глеб? – поинтересовалась Евдокия Григорьевна у зятя.

– Да так, знакомый один у нас…

– В гости к вам ходит? – не унималась теща.

– Ходит иногда. Да.

– Смотри, Коля, Шурка девка бедовая – как бы чего не получилось. Потом локти кусать будешь.

– Вы в Москве бывали? – ни с того ни с сего спросил Николай.

– В Москве? – удивилась теща странному повороту в разговоре. – Нет, не бывала. А что?

– И я не бывал. Вот думаю зимой в Москву съездить. С Надюшкой. Как считаете?

– А Шура одна здесь останется?

– Одна. А что?

– Вот я и говорю, Николай: смотри! Ты что мне зубы заговариваешь? Или, думаешь, я ничего не знаю? Что у вас там происходит? Что ни вечер – Надюшка у меня. Дорогу домой забыла.

– Да у Шуры то учет, то ревизия, то в торг вызывают. А у меня, сами знаете, скользящий график.

Евдокия Григорьевна посмотрела-посмотрела на зятя, почувствовала – не хочет он перед нею открываться, махнула в досаде рукой и вышла.

Николай отложил пяльцы в сторону – руки дрожали. Посидел просто так, в горькой задумчивости, опустошенный.