Серый

========== Черное ==========

Капли падали с козырька подъезда, звонко хлопали о валяющуюся у ступени мятую пивную банку.

— Почему ты не можешь пойти?!

Неравномерное жестяное цоканье раздражало так же, как вопросы Артура. Цоканье было оранжевым, от ярких сполохов болели глаза.

— Потому что не могу.

— Почему?!

Мелкие брызги веером рассыпались по асфальту. Пахло бензином и мокрым бетоном.

— Не хочу.

— Да ладно, Серый, ты же тоже тащишься со всей этой виртуальной хрени! У него четыре Oculus-а, сможем двое на двое поиграть! Когда еще Ростик у себя тусу соберет?!

Серый подвинул банку концом зонта, звук капель пожелтел, повысился на несколько тонов.

— Просто экзамен через неделю. Я домой.

Грохот двери оборвал картинный вздох Артура.

***

Двадцать семь ступенек, и с каждым шагом нарастает напряжение. Шаги — синие. Может, оттого, что когда-то в отпуске на море ему нравилось шлепать ногами по голубой воде? Наверху ждет разящий резиной коврик перед родительской квартирой, а так же соседка Любовь Петровна, старая-престарая бабка, которую великовозрастный сын боится надолго оставлять без догляда. Поэтому за ней по негласному договору присматривают жители, и сегодня — его, Серого, очередь. Вернее, матери. Но та прислала сообщение, что задержится, и попросила ее подменить. Все равно ведь сессия, а листать учебники можно где угодно. Ну да. Нужно же, в самом деле, помогать людям… Если и дальше хочешь считать себя хорошим человеком. Приличным. Не хуже других.

Темная квартира со старомодными обоями в цветочек и шаги полусумасшедшей старухи за стеной — просто отличное завершение дня.

“Употреблять подобные эпитеты по отношению к другому человеку, а тем более пожилой женщине — недопустимо. Даже в мыслях. Не-до-пу-сти-мо”.

Голос отца звучит в ушах до предела натянутой басовой струной. Все знают, что Любовь Петровна сумасшедшая. Она в этом не виновата, но она сумасшедшая. Почему нельзя сказать вслух то, о чем все шепчутся по углам? Говорить нельзя, думать нельзя. Запретов на мысли гораздо больше, чем на действия, соблюдать их сложнее.

Лампы на лестнице опять не горели. Парень запнулся о щербатую ступень и длинно, ломано выругался. Материться он никогда не умел, но теперь вдруг накатило все разом… Шёпот с усилием пробился сквозь губы, выплеснулся резкими толчками и мокрым пятном расплылся в темноте.

***

Угасающий свет дня тек сквозь шторы, ложился на потолок и стены полосами, словно прутья большой клетки. Розовая обивка плюшевого дивана сильно выцвела, но мать упрямо отказывалась сменить старый рыдван на нечто более современное. Память о дедушке, во времена которого достать такую хорошую мебель было почти невозможно. Диван так долго оставался семейной драгоценностью, что его внешний вид стал уже не важен.

Серый повесил куртку на вешалку, сбросил мокрые ботинки и с привычным удовольствием провел рукой по плюшу, оставив след из перевернутых ворсинок. Всеволод-Вовка-Волк-Серый. Просто Серый. Ладно севшее прозвище. Полное имя ему всегда казалось анахроничным. Прежние времена Серому нравились, но одно дело глотать старинные стихи и романы за закрытой дверью, и совсем другое — выставлять на всеобщее обозрение этот кусок ветоши — Всеволода.

“Весенний, светлый день клонился к вечеру; небольшие розовые тучки стояли высоко в ясном небе и, казалось, не плыли мимо, а уходили в самую глубь лазури.*”.

Читанная-перечитанная книга легла в руки, желтые страницы казались теплыми. Книг в съемную студенческую квартиру Серый не успел перевезти, и хорошо, что не успел: среди повального увлечения однокурсников современными философами и ультрамодными авторами томик Тургенева или Пастернака смотрелся бы не лучше сказки про колобка.

Первое время после переезда Серый отчаянно скучал по дому, даже нравоучения отца подзабылись, растеряли холодные грани. Казалось бы — всего-то другой конец города, а по ощущениям между родным домом и институтом пролегло расстояние в несколько световых лет.

На второй месяц Серый уже удивлялся, что смог прожить с родителями так долго, и чувствовал, словно в привычной коробке без света и воздуха вдруг откинулась крышка. Но мир оказался непрост. Он двоился и троился, представления и реальность перемежались с непреложными догматами, которые теперь волей-неволей проверялись на прочность.

“Лаврецкий ничего не думал, ничего не ждал; ему приятно было чувствовать себя вблизи Лизы, сидеть в ее саду на скамейке, где и она сидела не однажды…”

Там же, в институте, Серый впервые увидел Лену. Она сидела на скамейке и шевелила губами, читая книгу. Позже он узнал, что так ей лучше запоминаются трудные формулы. Светлоглазая, длинноволосая, Лена носила джинсовые юбки, нелепые вязаные кофточки с рюшами и совсем не красилась. Над девушкой не смеялись открыто, но считали странноватой. Серый старательно улыбался, услышав очередное шутливое замечание на ее счет, и незаметно провожал кружевную кофточку глазами. Ей бы подошло называться Элен, надевать длинное платье, шелковые перчатки и вуалетку, бросающую тень на бледно-розовые щеки.

Они встретились на общей паре. По школьной привычке Серый уселся у самой стены, в углу. Преподаватель нудно вещал что-то о роли просвещения в развитии общества. Меловая пыль оседала с каждой написанной его рукой буквой, словно историк еще до конца лекции должен был рассыпаться прахом.

Скрипнула дверь, и в аудиторию вошла Лена, смущенно прошептала что-то преподавателю и шмыгнула на задний ряд, глядя под ноги, стараясь скорее спрятаться от чужих глаз. Девушка заметила, что не одна, лишь когда села и бросила сумку на стол, сбив тетрадь Серого на пол. Он зашептал что-то успокаивающее, она — что-то извиняющееся, оба нырнули под длинный полумесяц парты, сталкиваясь руками, и вынырнули, пунцовые от смущения.

Приятели еще со старших классов тискали девчонок по углам. Их жаркие рассказы полушепотом, за сигаретой, Серый слушал с жадностью, но его самого всегда что-то удерживало, как на привязи. С некоторых пор Серый стал задумываться, не было ли его ожидание “чего-то особенного” лишь прикрытием для страха отказа, а тот, в свою очередь — для намертво вколоченных слов отца о низости, чести, грязи и непростительной порядочному человеку глупости.

За полугодие Серый обменялся с девушкой лишь горсткой фраз. Иногда она снилась парню по ночам, и тогда на следующий день, завидя Лену, он в смятении прятал глаза, будто девушка могла прочесть его мысли. Будто он мог замарать ее взглядом.

“— А крылья могут у нас вырасти, — возразил я.

— Как так?

— Поживите — узнаете. Есть чувства, которые поднимают нас от земли. Не беспокойтесь, у вас будут крылья.

— А у вас были?

— Как вам сказать… Кажется, до сих пор я еще не летал”.

Серый захлопнул книгу. Этот мягкий глухой звук нравился ему. Пора было заглянуть к соседке — шагов не слышно уже с полчаса. Затем приниматься за учебники, чтобы сдать экзамен не хуже других. А там и на работу пора…

Любовь Петровна мирно похрапывала, лежа на диване — родственнике родительской развалюхи. Только этот был не розовым, а зеленым. Парень на цыпочках вышел в коридор, запер соседскую входную дверь и вернулся в квартиру. Через два часа ленивой зубрежки наконец послышались тяжелые шаги — сосед возвращался домой. Серый облегченно вздохнул, собрал сумку, спустился и вышел на улицу.

Дождь кончился, огни фонарей болотными огоньками отражались в бензиновой ряби луж. Проходя мимо дома Артура, Серый поднял голову. Окна были темны. Конечно, все однокурсники собрались у Ростика — редкая возможность посмотреть “как люди живут”, пока родители мальчика-мажора уехали в очередную командировку.

Балагура Артура знал весь институт, без него не обходилась ни одна вечеринка и ни одно происшествие. Его самого никогда не ловили на чем-либо предосудительном, но что бы не затевалось другими, Артур всегда оказывался рядом и разносил новости чуть ли не быстрее, чем они появлялись. Оказалось, что Артур живет совсем близко к родительской квартире. Артур не умел молчать и болтал без перерыва, увидав любое смутно знакомое лицо. За счет того, что Серый часто встречался с парнем в метро и на улице по дороге домой, многие считали их приятелями. Настоящие друзья у Артура были тусовщиками, и Серого автоматом приписали к ним. Хоть в живую на вечеринках его никто пока не видел, но город-то большой, мало ли где еще отдыхает молодежь? Серому очень повезло, прослыть ботаником-затворником он не хотел.