Страница 14 из 22
Я в клинике Бата. Не помню ни как я сюда попала, ни того, что случилось. Знаю, что тут замешана лестница и теперь у меня на голове шесть швов. Папа нашел меня в коридоре лежащей в луже крови, как будто я жертва резни из ужастика. Возможно, теперь я похожа на невесту Франкенштейна, но пока в зеркало не смотрелась.
Все это случилось вчера. Сегодня утром после паршивого сна меня повезли в кардиологию на обследование, потому что, очевидно, «нехорошо» отключаться дважды за пару дней. Когда у вас проблемы с сердцем, вы близко знакомитесь с двумя процедурами: эхокардиограммой и электрокардиограммой. Первая – что-то вроде УЗИ беременных женщин, только ищут не ребенка, а неплотные сердечные клапаны, а это совсем не так привлекательно и волнующе. К тому же вам не дарят снимок. Когда снимают электрокардиограмму, вы лежите в пустой белой комнате, дрожа от холода, а медсестра обкладывает вам всю грудь датчиками, измеряющими сердечный ритм. Приходится надевать больничный халат задом наперед, и я чувствую себя уязвимой и смущенной. Но потом к этому привыкаешь.
Сейчас я лежу в отделении кардиологии, привязанная к монитору Холтера, напоминающему игровую приставку, только измеряющему сердечный ритм, вместо того чтобы играть в тетрис. По сути дела, приходится таскать на себе эту чертову штуковину двадцать четыре часа в сутки. Жаль, на ней не поиграешь в тетрис.
Я чувствую какое-то оцепенение. Может, из-за местной анестезии, которую применяли при наложении швов, но, скорее всего, дело не в ней. В мои пятнадцать мне следовало бы слоняться по городу с друзьями, или бездельничать перед теликом, или очумело менять свой статус в MSN. Но я не должна лежать в больничном отделении, пристегнутая к кардиомонитору! И все же я здесь, смотрю, как часы отсчитывают время до прихода папы.
У меня кардиомиопатия. Я научилась писать это слово только в девять. Точнее, дилатационная кардиомиопатия. Это заболевание влияет на стенки сердца, то есть сердечный ритм у меня неравномерный и кровь накачивается неэффективно. Иногда люди не знают о своем заболевании и могут никогда об этом не узнать. Иногда человек внезапно умирает. Я нахожусь где-то между этими двумя крайними возможностями, хотя, к несчастью, склоняюсь к плохому концу. К смерти. Если лекарства действуют, то при условии регулярных обследований есть шанс, что со мной все будет хорошо. Но не исключен также и вариант, при котором что-то вдруг пойдет не так и – бац! – остановка сердца. Когда ты молода, то наихудший сценарий таков: крутые девчонки не станут твоими подругами, а родители не пустят тебя в день рождения на рок-концерт мужской группы. Мой наихудший сценарий – отключиться на уроке физкультуры и больше не проснуться.
Простите. Больница всегда выбивает меня из колеи.
Вчера вечером папа уехал домой, а сегодня в одиннадцать, едва начались часы посещения, он уже тут как тут – машет из-за двери в палату. На лице у него обычная широкая улыбка, но вид помятый и усталый, волосы всклокочены, как у Никки Сикса после реабилитации. Когда папу впускают, он бросается вперед и простирает ко мне руки. Я цепляюсь за них, стараясь не заплакать от радости. Потом он случайно задевает мою голову, и я отшатываюсь от боли.
– Ой, детка, прости, пожалуйста! Как ты себя чувствуешь?
Я решаю не обрушивать на него свою экзистенциальную тревогу. Вместо этого напускаю на себя вид безразличного ко всему тинейджера:
– Хорошо. Ужасно скучно, но все хорошо. Ждут результатов обследования. А ты чем занимался?
– Сидел внизу в кафе. Я пришел сюда в семь, но ты спала, а потом было обследование. Прочитал «Гардиан» от корки до корки. Чувствую себя отлично информированным.
– Ты все утро был внизу?
– Да, конечно. Ты же здесь. Куда мне еще идти?
– Папа, ты такой бездельник.
Как раз в этот момент я вижу, что к нам приближается доктор Питер Вернон. Он мой кардиолог. Мне нравится это повторять, поскольку звучит так, будто я сама нанимаю его. Он занимается многими детьми моложе меня и разрешает им называть себя «доктор Пит». Я его так не называю, поскольку это звучало бы странновато. Я называю его «доктор Пит Венкман» или просто Венкман, по имени персонажа Билла Мюррея из «Охотников за привидениями». Он как будто не возражает, а куда ему деваться, ведь именно он выписывает мне невероятно сильные лекарства или объясняет, насколько разбито мое сердце. В этих обстоятельствах с его стороны возражать было бы крайне неучтиво. Как бы то ни было, ему сорок с хвостиком, у него белокурые волосы и загорелая кожа цвета ириски. Он похож на крутого серфера, который зачем-то вылез из океана, чтобы сделать медицинскую карьеру. Все женщины из кардиологического отделения падают в обморок, когда он проходит мимо. Конечно, у них из-за аритмии и так кружится голова, и тем не менее…
Венкман подходит ко мне, придвигает стул, неторопливо садится и смотрит на меня своими проникновенными глазами:
– Привет, Ханна!
– Привет, Венкман! Что случилось?
Он барабанит ручкой по планшету с зажимом для бумаги, смотрит в свои записи, переводит взгляд на меня, потом снова смотрит в записи. Барабанит, барабанит. Такая у него отвлекающая тактика. Я ощущаю непроизвольное желание сглотнуть. Кажется, у меня вид напуганного мультяшного персонажа.
– Так вот… ребята, – наконец говорит он. – У меня для вас… не идеальные новости.
– Не идеальные? – хихикнув, переспрашиваю я. – Это как в тот раз, когда у «Аполлона-13» получился «неидеальный» космический полет?
Чувствую, как папина рука дотрагивается до моей. Он сжимает мой мизинец. Время ползет и размазывается, как густая краска.
– Дайте угадаю, – не в силах умолкнуть, говорю я. – Я провалила медицинский экзамен SAS?
Венкман даже не пытается изобразить улыбку.
– Я просмотрел результаты эхокардиограммы и ЭКГ, – продолжает он. – Ханна, мы наблюдаем увеличенную дилатацию сердечной стенки и весьма серьезную желудочковую тахикардию.
– Хорошо. А можно все это сказать по-английски?
– У тебя ускоренный, нерегулярный сердечный ритм, поэтому и случаются эти обмороки. И…
– Что все это означает? – перебивает его папа. – Что нам делать?
Венкман отвечает не сразу, придав лицу невероятно серьезное выражение. Вы же знаете, с какой печалью герой гангстерского фильма смотрит на старого друга, которого собирается предать – как раз перед тем, как выстрелить в голову? Ага, именно такое выражение.
– Что ж, пока мы заменим лекарства, посмотрим, поможет ли это стабилизировать состояние. Не скрою, ситуация несколько тревожная, но мы будем держать ее под строгим контролем.
Папа крепче сжимает мои пальцы. Перед моим мысленным взором вдруг возникает слайд-шоу всех подобных моментов жизни: краткие нелегкие беседы, часто происходившие в небольших душных комнатах, в стороне от палат с их суматохой. Воспоминания такие живые, что я могу представить себе каждого консультанта, которого видела, выражение их лиц, постеры на стенах, потертую обивку неудобных стульев. Когда кто-то рассказывает тебе о том, насколько серьезно ты больна, мозг начинает записывать все подробности с высоким разрешением DVD. Ты помнишь, во что была одета, помнишь ледяное дуновение кондиционера, помнишь, что делала со своими руками.
– Послушайте, сейчас нет смысла все это обсуждать, – продолжает Венкман. – Нам необходимо разобраться с лекарственными средствами, провести дополнительные обследования, а потом уже решать, что делать дальше.
У меня миллион вопросов, но я просто не могу задавать их в присутствии папы. Ему не стоит знать подробности того, насколько все серьезно. Венкман это понимает. Он заглянет позже и поговорит со мной наедине. Вот так мы действуем. Когда человек серьезно болен, он быстро начинает понимать, что должен оберегать своих родителей. Так что пока я отпускаю Венкмана, и он выходит из палаты, зажав в руке планшет со всеми графиками, заметками и мрачными заключениями.
– Все это чушь собачья, – говорю я.