Страница 2 из 10
Июнь выдался холодный, и днем-то зуб на зуб не попадал, и все вытаскивали назад уже убранные свитера и куртки. Но Катя, проглотив издевательство, спросила:
– А зачем Роман приходил?
– По делу, – все таким же «отеческим» тоном ответил Алешка. – Пока. На цепочку не запирайся.
«Кто спит по ночам? Никто не спит!»
Заснуть было решительно невозможно, хотя рассудительная Катя и отложила «Дневной дозор»: начнешь читать – не остановишься, а утром вставать на курсы. Нужна будет свежая голова. Правда, книжку Алешка у кого-то взял на время, особо тянуть не стоит, ну да ведь каникулы! И все успеется.
Вот только сна ни в одном глазу. А в голове – сегодняшняя музыка, обрывки разговоров вертятся без конца. Чтобы переключиться, Катя потянулась к полке с маленькими томиками – попалась Цветаева – и раскрыла наугад. Такое чтение неопасно, как раз на ночь. Но выпало «Настоящее, первое счастье Не из книг!», после чего вся встреча с Романом завертелась в голове заново.
Было глубоко за полночь, но глаза и не думали слипаться. Наоборот, Катя прекрасно различала в темноте очертания вещей и даже буквы на корешках книг. Квадрат света от фонаря за окном падал на картину: девочка в ночной рубашке тянется к блюду с фруктами, а на ковре дремлет большая желтая собака. Когда Катя была маленькая, то думала, что это нарисована она, а собака – Пальма с соседской дачи…
Вздохнул на своем коврике Арчи – осмысленным человеческим вздохом, как только собаки умеют. Как же тихо! И Катя внезапно ощутила всю пустоту большой квартиры, где живых-то – только она да пудель.
Пустота была непривычна тем, что она настоящая. Родителей и раньше постоянно не было дома, особенно после того, как Белогорский научный институт развалился на куски и папа стал директором одного такого куска. А в мамином институте как раз в июне всегда сессия, и она тоже пропадает на работе. Они с Алешкой привыкли быть самостоятельными. Но все равно родители, хоть их и не было, всегда как бы были. А вот сейчас их нет по-настоящему – они совсем далеко и вернутся совсем не скоро.
Катя не то чтобы скучала, а прислушивалась к себе – вроде когда-то уже была такая же пустота. И точно, была. Давным-давно, лет пять назад, когда мама попала в больницу, а папа был в загранкомандировке. Они с Алешкой были еще маленькие, и их разобрали к себе разные родственники.
Она попала к дяде.
Из всей жизни, прожитой у него, Кате особенно отчетливо запомнился деревянный пол. Чуть искривленные линии досок, гвозди и трещины в них и щели между ними. Должно быть, она упорно глядела вниз, потому что тетя все пыталась добиться ответа на вопрос: «Ну чего под ноги уставилась?» А лица тети и дяди почему-то не запомнились – в отличие от трещины в полу, похожей на дерево с ветвями.
Родственники не были злыми или жадными людьми. Тетя всегда пододвигала Кате большую тарелку, доверху наполненную едой, и с пристальным вниманием глядела, как она ест. Ложка опускалась. «Во, опять не ест ничего!» – словно бы победоносно заявляла тетя. «Не ест – значит, не хочет, – резонно и медленно отвечал дядя, ковыряясь в часах. – Захочет – поест».
Катя изо всех сил старалась казаться незаметной. Она или гладила потихоньку хозяйскую болоночку Шпульку, или, сидя на полу, рисовала дорогу. Дорога пересекала лист, и по обеим ее сторонам располагались леса, поляны, лужайки – веселые, с цветочками. К одному листу приставлялся другой, и дорога продолжалась, менялись только окрестности. Разложив десяток листов в одну линию, можно было видеть всю дорогу от начала до конца. Впрочем, конца у нее не было – в этом и заключался замысел. Кате не надоедало. Но и ее рисование раздражало родственников. «По дому скучает», – как бы уличая ее в чем-то постыдном и оскорбительном, комментировала тетя. А дядя, не поднимая глаз от часов, отвечал: «Займи ее делом. В магазин пошли, что ли».
В магазине Катя брала сдачу не считая – она не надеялась на свои математические способности. Продавщица же профессионал, у нее это лучше получится, а Катя будет долго вычислять, запутается и только задержит усталых людей, стоящих в очереди. «Опять, – торжествовала тетя, когда Катя отдавала ей сдачу. – Опять ее на полтинник обсчитали!» Дядя не сразу поднимал голову. «Да ты погляди на нее, – медленно говорил он, медленно привинчивая колесико. – Ее же так и хочется обсчитать».
Он словно радовался любому подтверждению никчемности племянницы, но вместе с тем эта никчемность выводила его из себя. Катя не шумела, не бегала, не путалась под ногами, не приставала с глупыми детскими вопросами. Но именно это спокойствие и раздражало дядю. Он ощущал в нем нечто противоположное собственной природе, но придраться хотелось к чему-то конкретному – а повода не возникало. Приходилось начинать без повода либо использовать устаревший. Это неприятно нарушало логичность обвинения. А очевидность того, что столько эмоций вызывает существо ничтожное, взятое в дом из милости, становилась последней каплей.
«Суть не в полтиннике, – толковал дядя, подняв указательный палец. – Суть в человеке. Не полтинника жалко, а что такие человеки неизвестно для чего живут, да еще и вырастают. Я с одного взгляда скажу, из кого толк будет, а кого природа так, в придачу создала». Катя догадывалась, что ее природа создала в придачу.
Дома она представляла ценность, не подлежащую сомнению. Никому в голову не приходило требовать, чтобы от нее был какой-то толк. Она удивлялась, как дядя этого не понимает. Но здесь, у дяди, обнаружилось, что есть мерила человеческой ценности, и по этим мерилам выходит, что ценности в ней нет. Речь была длинная, не слушать ее было невозможно, но Катя запоминала лишь интонацию: видовые различия между ней и дядей были столь велики, что дядиного языка она не понимала.
А дядя во что бы то ни стало хотел доказать ее ничтожность – но чтобы и она это увидела. «Это дома тебя избаловали вконец! К чему приспособлены твои голова и руки? У таких, как ты, они ни к чему не бывают приспособлены. Сметливости в тебе нет, расчетливости нет, да ничего нет. И если оставить все как есть, то вырастет урод, не умеющий ни другим пользу принести, ни себя устроить в жизни. Нет, если в десять лет ты только и умеешь разбрасываться чужими полтинниками, то дальше и подавно не будет толку. Таких, как ты, надо ломать!»
Дядя прямо-таки загорелся идеей бороться с Катиной никчемностью. «Вот ты молчишь все и думаешь, какой дядя плохой. Ты нас словом не удостоишь, будто ниже себя считаешь. А может, покажешь, на что способна? Я в десять лет уже умел зарабатывать деньги! Опять молчишь? Неприятно слушать? Вон Шпулька щенков принесла, не знай, куда девать. Неси-ка их на базар, будет картинки-то рисовать!» – входя во вкус, выкрикивал дядя. «Чего разошелся? – осадила его тетя. – Связался черт с младенцем. На какой базар посылаешь? В магазин-то нельзя послать». «А ничего! – восклицал дядя. – Пускай! Все на пользу пойдет. Ну, где твое самолюбие?»
В Кате в тот момент не было самолюбия. Она не хотела на рынок.
«Ходи и предлагай: породистые щенки! И нахваливай, да как следует, – азартно поучал дядя. – По десятке с хвоста дадут – и то дело. Ну! Прямо сейчас и отправляйся». «Да будет тебе», – опять вступилась тетя, но он решил довести дело до конца. «Ах, ты никак? А я вот так!» Он вмиг притащил ведро с водой и двинулся к балкону.
Шпулькины щенки лежали в пустом цветочном ящике, поставленном на бок. Они были мелкие и слабенькие, с тонкими скрюченными лапками, похожие на крысят, но с курносыми мордочками: их папой предположительно являлся японский хин из соседнего дома. И Катя очнулась.
Она понесла их в коробке из-под обуви. Дядя ликовал.
В Кате действительно не было сметливости. Она даже не попыталась пристроить щенков у знакомых или найти Алешку и все рассказать ему, а пошла, как было сказано, – на базар. Хотя совсем не знала, что будет там делать. Было ужасно стыдно. Но речь шла о жизни и смерти. Остановилась у ворот, притворившись, что читает объявления. По обе стороны ворот, у одинаковых тележек, стояли две торговки и продавали одинаковые пирожки. Встать где-то здесь, рядом, и тоже начать торговать?