Бальмонт и Япония

В 1900–1910-е годы Японию посетили выдающиеся русские ученые, знатоки восточных языков, религий, истории: О. О. Розенберг, Н. А. Невский, С. Г. Елисеев, Н. И. Конрад, Е. Д. Поливанов (последний был в Японии в том же 1916 году, что и Бальмонт). Первые же их работы чрезвычайно углубили японистические штудии, придали им научный характер, разносторонность и блеск.

На фоне новой рождающейся науки – японоведения – некоторые русские поэты пытались осмыслить японские пятистишия-танка, поразившие их воображение. Среди этих поэтов – Валерий Брюсов, писавший в 1904 году П. П. Перцову о своей любви к японским художникам[120] и пытавшийся подражать японским танка и хайку; известно, правда, лишь несколько его опытов в этой области, включенных поэтом в задуманную, но осуществленную им лишь частично книгу «Сны человечества»[121]. «Форма соблюдена, – резюмирует (говоря о брюсовских танка) В. Э. Молодяков, современный исследователь японизма в России и знаток творчества Брюсова, – но о проникновении в “дух” подлинника, к чему так стремился и декларировал поэт, говорить не приходится»[122].

Восточной теме отдал дань в своем творчестве и Николай Гумилев, поклонник Брюсова, называвший себя его «учеником». Одно из его стихотворений 1900-х годов («Сада Якко») посвящено японской артистке, которую Гумилев видел в Париже (о чем и упоминается в первой публикации этого стихотворения)[123]. Спустя десять лет Гумилев выпустил в Петрограде сборник своих «китайских стихов» (по существу, переложений и стилизаций) под названием «Фарфоровый павильон»[124].

«Монгольским мальчиком, задумавшимся о судьбах своего народа», называл себя Велемир Хлебников[125]; ему виделись «союз трех: Индии + России + Ниппона» (т. е. Японии)[126], «общее море единого будущего»[127]. Андрей Белый написал в 1916–1918 годах несколько стихотворений, стилизованных под японскую танка[128]. Позже, в 1920-е годы, Андрей Белый изобразил знаменательную встречу русского с японцем в романе «Москва под ударом». Осип Мандельштам писал о японской танка в 1922 году[129].

Известность приобрели в России и эффектные книги американского писателя Лафкадио Хёрна (1850–1904; его отец был англичанином, а мать – гречанкой). В 1890 году Лафкадио Хёрн отправился в Японию в качестве корреспондента нью-йоркского издательства и остался там навсегда, покоренный этой страной. Умер он в Токио и был похоронен на буддийском кладбище по буддийскому же обряду. Своими очерками японских нравов, культуры, переложениями – и очень талантливыми – на английский язык японских преданий и легенд он создал себе имя в Европе.

В предисловии к одной из книг Лафкадио Хёрна, изданных в России вскоре после его смерти, Гуго фон Гофмансталь писал, что «Япония потеряла своего приемыша», и называл Хёрна «единственным европейцем, который вполне знал и вполне любил эту страну, не любовью эстета и не любовью исследователя, но более сильной, более всеобъемлющей, более редкой любовью, которая приобщает к внутренней жизни любимой страны»[130].

В России были опубликованы некоторые наиболее известные книги писателя: в Москве в 1910 году была издана книга «Душа Японии. Из сборников Кокоро, Кью-шу и Ицумо», в 1911 году – «Японские сказки Квайдан», куда вошли весьма популярные в Японии «рассказы о привидениях»; в Петербурге в 1911 году – «В круге. Тэнгу-сама. Отрывок. Из буддийских настроений».

Бальмонт знал и высоко ценил книги Хёрна. В 1934 году поэт выбрал для переложения с английского языка на русский одно из японских сказаний Хёрна («Огонь спасающий»[131]). Можно, однако, предположить, что ранее (видимо, еще в преддверие своего японского путешествия) Бальмонт читал «Душу Японии» и другие произведения этого самобытного автора («Япония. Попытка интепретации» и «Японские письма»[132]).

Подчеркнем еще раз, что японское влияние в то время часто приходило не с Востока, а с Запада, например через французских импрессионистов, увлекавшихся японскими гравюрами, архитектурой, костюмом. Именно так впервые сталкивались с японским искусством и японской литературой многие ориентированные на Европу русские литераторы (к 1900–1910 гг. во Франции и Германии уже были изданы собрания старинной китайской и японской поэзии, выходил журнал, посвященный живописи, архитектуре, ремеслам, – «Le Japon artistique», при этом с 1888 по 1891 г. – на французском, английском и немецком языках[133]).

Свою роль в знакомстве России с Японией сыграл перевод (сделанный О. Кринской) книги английского искусствоведа японского происхождения Садакити Гартмана «Японское искусство»[134], иллюстрированной гравюрами из Берлинского художественно-промышленного музея, главным образом – из коллекции петербургского собирателя картин и гравюр С. Н. Китаева (см. о нем подробно в следующей главе). Это была, как пишет О. Кринская в предисловии, первая книга в России о японском искусстве – от древней религиозной живописи до современной. Из нее можно было почерпнуть разнообразные сведения об архитектуре, живописи, фарфоре, художественных ремеслах, керамике, гравюре, бронзе, лаке, о разных школах живописи, начиная с древности, о творчестве знаменитых художников школы «Укиё-э» («Картины плывущего мира») – они были представлены гравюрами из коллекции Китаева – Утамаро, Кунисада, Киёнага, Тоёкуни, Хиросигэ, Хокусай (возможно, что свои знания о Японии Брюсов почерпнул именно отсюда). Книга Садакити Гартмана – полное, живое, точное, занимательное исследование, пролившее свет на неведомую в России область искусства, назвавшее новые имена, представившее новые произведения искусства, поражающее оригинальностью. Из нее можно, кроме того, почерпнуть сведения о наличии в Петербурге коллекции японских гравюр наиболее прославленных художников.

В главе о влиянии японского искусства на западное Гартман писал:

Слияние восточных и западных идей, которое было совершено Александром Великим 2000 лет тому назад, перенесшим границы Греции в Индию, стало бы возможным во второй раз и подняло бы цивилизацию в обоих полушариях на более высокую ступень, чем когда-либо раньше. Благодаря ее темпераменту, ее оригинальности, ее глубокому проникновению в тайны Востока, ее верному определению сил Запада и, главное, благодаря тому факту, что она является пионером, – Японии, может быть, назначено прежде всего создать на своих берегах новое искусство, которое будет господствовать в мире следующие тысячи лет.[135]

Японская гравюра и русские модернисты

Представления о Японии органически входят в общее представление русских о Востоке как обетованной земле, потерянном рае, «Индии духа», «Опоньском царстве» и т. д. Отсюда – идеализация этой страны, где для русского наблюдателя конца ХIХ – начала ХХ века все пронизано искусством и артистизмом. Последнее, наложившись на чисто русское (впрочем, сходные настроения по поводу Востока бытовали и в Европе: Персия у Монтескье, Китай у Вольтера) ощущение Востока как сладостной идиллии, царства неги и счастливых людей, соединилось с пришедшим из Европы (Франция, Германия, в меньшей степени Англия) восхищением японским искусством[136]. Параллельно существовало в обществе и модное представление о «желтой опасности», которой принято было ужасаться, не особенно вникая в ее природу. На это поветрие наложила отпечаток и всеобщая тяга к «зловещему», характерная для конца века. Причем один человек мог разделять и восхищение идеальной страной Японией, ее художниками, и ужас перед угрозой с Востока (это, кстати, типично для бытования «восточного мифа» в Европе и России).

120

«Я с детства мечтаю увидеть эти причудливейшие японские храмы, музеи с вещами Кионаги, Оутомара, Йейшы, Тойкуны, Хирошимы, Хокусаи и всех, всех их, так странно звучащих для арийского уха…» (цит. по: Валерий Брюсов в автобиографических записях, письмах, воспоминаниях современников и отзывах критики / Сост. Н. Ашукин. М.: Федерация, 1929. С. 196–197).

Брюсов упоминает художников школы «Укиё-э» (букв. «Картины плывущего мира»), в чьих произведениях отразилась буддийская идея мимолетности всего сущего: Киёнага, Утамаро, Эйси, Тоёкуни, Хиросигэ, Хокусай.

121

Вот образец брюсовского творчества:

Характеризуя это пятистишие, А. А. Долин, переводчик классической и современной японской поэзии, писал в статье «Японская поэзия на Западе: перевод – стилизация – адаптация»: «…несмотря на богатство художественных средств, предложенных могучим арсеналом русской лирики начала века, Брюсову не удалось создать инвариантной модели для перевода танка. Его стилизация, при всей технической изощренности, выглядит наивными пасторальными картинками, не передающими истинного духа японской классики» (Взаимодействие культур Востока и Запада. М.: Наука, 1987. С. 89–126).

122

Молодяков В. Э. Япония и русский символизм: Отражение и влияние // Вестник МГУ. Сер. 13, Востоковедение. 1990. № 2. С. 48.

123

Гумилев Н. Стихотворения и поэмы / Вступ. ст. А. И. Павловского; Биогр. очерк В. В. Карпова; Сост., подгот. текста и примеч. М. Д. Эльзона. Л.: Советский писатель, 1988. С. 91–92, 548 («Библиотека поэта». Большая сер. 3-е изд.).

124

См. подробнее: Тименчик Р. Д. Николай Гумилев и Восток // Памир. 1987. № 3. С. 123–136; Чудинова Е. П. К вопросу об ориентализме Н. Гумилева // Филологические науки. 1988. № 3. С. 9–15.

125

Цит. по: Хлебников В. Творения / Общ. ред. и вступ. ст. М. Я. Полякова; Сост., подгот. текста и коммент. В. П. Григорьева и А. Е. Парниса. М.: Советский писатель, 1986. С. 542.

126

Вечерняя Одесса. 1976. № 251, 23 октября. С. 3 (письмо Хлебникова к Н. Н. Рябчевскому от 10 января 1915 г.; публ. А. Е. Парниса). См. также: Парнис А. «Туда, туда, где Изанаги…»: Некоторые заметки к теме «Хлебников и Япония» // Искусство авангарда: Язык мирового общения: Материалы международной конференции 10–11 декабря 1992 г. Уфа: Музей современного искусства «Восток», 1993. С. 90–102.

127

См.: Хлебников В. В. Собр. произведений: В 5 т. Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1933. Т. 5: Стихи, проза, статьи, записная книжка, письма, дневник. С. 275

128

Андрей Белый. Звезда. Новые стихи. Пг.: Госиздат, 1922. С. 46–50. См. также стилизованное «под японцев» стихотворение 1916 г. «Цветок строит росу…» (Андрей Белый. Стихотворения и поэмы. М.; Л.: Советский писатель, 1966. С. 473).

129

«Танка излюбленная форма молекулярного искусства. Она не миниатюра, и было бы грубой ошибкой вследствие ее краткости смешивать ее с миниатюрой. У нее нет масштаба, потому что в ней нет действия. Она никак не относится к миру, потому что сама есть мир и постоянное внутреннее вихревое движение внутри молекул» (Мандельштам О. Девятнадцатый век // Мандельштам О. О поэзии: Сб. статей. Л.: Academia, 1928. С. 67).

130

См.: Хёрн Л. Кокоро (Сердце): Очерки молодой Японии / Пер. Е. Маурина. Пг.: [Светоч], 1918. С. 5–6.

131

Сюжет заимствован из книги Л. Хёрна «Gleanings in Buddha-Fields» (London: Kegal Paul, Trench, Trόbner & C°, 1897), представляющей собой собрание очерков по буддизму, японскому фольклору и др. См. Приложение 5 и с. 231 наст. изд.

132

Hearn L. Japan. An Attempt at Interpretation. New York; London: The Macmillan Company, 1904; The Japanese Letters of Lafcadio Hearn / Ed. Bisland Elizabeth. Boston; New-York: Riverside Press (Cambridge, Mass.), 1910.

133

См. интереснейшую работу японского автора: Ямагути Акира. Le Japon artistiquе – ни окэру нихон-но имэдзи (Образ Японии в журнале Le Japon artistiquе). Кобэ. Коной дайгаку киё. 1987. Вып. 66. С. 26–49.

134

Гартман С. Японское искусство / Пер. с англ. [и предисл. ] О. Кринской. СПб.: Т-во Р. Голике и А. Вильборг, 1908.

135

Там же. С. 104.

136

Идеальные представления, практически не пересекаясь, существуют параллельно реальным сведениям (писатели-путешественники – Гончаров, Крестовский), научным или преднаучным (еще в 1852 г. в № 9–12 «Современника» выходит статья Е. Корша «Япония и японцы») и другим достоверным этнографическим материалам. В коллекции историка Михаила Дмитриевича Хмырова (1830–1872), которая хранится в Государственной публичной исторической библиотеке в Москве, в папке, посвященной Японии, собрано большое число вырезок (около 80) из русских повременных изданий второй половины ХIХ в. с материалами о Японии. Практически никакого влияния на художественный образ Японии ни эти, ни позднейшие материалы не оказали.