Племя людей

Лето закончилась. Жизнь продолжалась.

20.

– … Ну, если подзанять, может и наскребём деньжат … Главное, чтобы выгорело.

– Да как это может не выгореть-то, а? Спрос – с руками оторвут, только поставляй, мы и поставим – всё!

Костян начал заводиться. Пашка чесал нос. Серёга бренчал на гитаре. Всё было как обычно.

– Ну? Действуем! Я организую транспорт, и… тут всё – на месте. Вы едете в Энск.

– Вдвоём? А если местные наедут?

– Начинается! Ну, чешите впятером – двое в грузовике, трое в тачке, страховка будет. Пашок, долго репу ещё мять будешь?..

…План по затариванию баблом был вполне подходящий, в духе того времени. Брошенные государством советские люди испытывали сильнейший дефицит практически во всём, но, пожалуй, больше всего страдали от отсутствия туалетной бумаги, и начинали тихонько роптать. Газетами и книгами подтираться не хотел решительно никто – в силу противного чувства ностальгии вкупе с раздвинувшимися рамками самосознания. Костян, у которого на всё это был нюх (он единственный потом из команды далеко продвинулся на этом весёлом поприще «купи-продай», раз уж не вышло у него в силу объективных причин сделать карьеру по комсомольской линии), запустил процесс, и вот Серёга уже мчит с Пашкой в «Камазе» в Энск , чтобы забить под завязку прицеп дефицитом. Дорогу он любил – поездом ли, машиной ли – да хоть на телеге, лишь бы перед глазами менялась картинка, успокаивая душу бесконечной перспективой. Сказывалась ли в этом загадочность болезненной русской души? Возможно.

Загрузились они без проблем – можно было бы и ещё, да налики с ноликами закончились. Пашке приглянулась улыбчивая, с шальной поволокой глаз, бухгалтерша, и он, не скупясь на бойкие банальности, отводил душу перед обратной дорогой. Наконец двинули, уже почти в ночь. А когда ночь стала безликой реальностью, возникли и реальные проблемы – сначала в виде «гаишников», остановивших грузовик и долго выяснявших что, зачем и откуда, а потом, не успели они тронуться, как «ментов» уже сменили крепкие ребята, молодые и не очень, стриженные и нет, но все уверенно-наглые. Естественно, машина прикрытия куда-то запропастилась (а колесо спустило, блин, да ещё и ждать не велели – мол, скоро нагонят). Пашка – служивый, тёртый-перетёртый, тянул время, особо не прогибался, но и не хамил – не провоцировал. Серёга молчал и холодел изнутри – это была его первая настоящая разборка.

Наконец, со словами: «Ну вы, залётные, долго тупить-то ещё будете?» – противоборствующая сторона перешла тонкую грань между диалогом и прямым наездом. Липкий страх у Серёги вдруг исчез, накатило возбуждение, мир вокруг в режущем отсвете фар хрупко прорезался, чувства обострились до грани предвидения неизбежного… В ушах (никогда бы не поверил!) засвербила музыка. И почти сразу же, из прохладной безучастной ночи, послышался шум подъезжающей машины, тоже показавшийся музыкой. Силы сравнялись…

…Костян поднял стакан, взглянул на потрёпанных подельников, улыбнулся:

– Не горюй, черти! За удачу!

Серёга скривил разбитые губы, отхлебнул горькую, замычал.

– Как реализовывать-то будем? – прохрустел закуской Сашок, дёргая подбитым глазом.

– Не парься, всё на мази… Кликнем бабок, заберём паспорта под расчёт – пусть торгуют. С барыгами рыночными тож порядок – отстегнём и забудем. Наливай, соколики, гуляем сегодня!…

…Так у Серёги в первый в жизни появились реальные деньги; впрок они, однако же, не пошли. Стремительно наступило очередное лето, сами собой сдались экзамены в политехе, с помощью по большей частью случайных друзей и подруг обшарены все злачные заведения города, а деньги всё не хотели заканчиваться, и даже после того, как Серёга съездил на побывку в городок и неделю поил всех знакомых появившимся импортным консервированным пивом, они ещё продолжали оставаться в изрядном количестве. Тут на горизонте появился Костян, и Серёга вошёл в памятное дело с мандаринами. Мандарины, как туалетную бумагу, складировать в подвале общаги не удалось – ремонт, и пришлось оставить их на какой-то левой базе, как выяснилось, пропадать. Два дня пекло, и, когда приехали за фруктами, оказалось, что их уже выбросили на улицу от греха подальше, где они и догнивали. Нет, конечно у Серёги при первом знакомстве с мандаринами были подозрения, что они не все окажутся на столах, но чтобы так… Тут же разнервничавшийся Костян поведал, что за товар им до конца не уплачено, и они все теперь, похоже, встряли на неслабые проценты кавказцам. Серёга поначалу всё воспринял легко (чёрт с ним, с деньгами, как пришли – так и ушли), но когда окна съёмной квартиры, где они думали отсидеться, обстреляли, а потом пропал Сашок (его нашли потом порезанного на куски в мусорке), стало по-настоящему стрёмно. Решили разбежаться; Серёга месяц жил у деда в деревне, пас коров на самом дальнем выгоне и всё ждал, что вот сейчас по грязной улице проедет диковинная здесь машина с тонировкой , вылезут несколько волосатых громил и направятся к облупившемуся крыльцу… И однажды машина действительно приехала, но за рулём сидел Димон, который поведал Серёге, что кавказцев повязали менты, и что, в принципе, можно и воскресать. «Ты-то как сам, Димыч?» – осведомился Серёга. Тот покрутил челюстью. «Нормально. Семью сховал, а вот хату пришлось продать. Ладно, прорвёмся». Они здорово напились в этот вечер, поминая Санька, потом куда-то пошли, набрели на девок, и Серёга смутно запомнил Димона с гранатой в руке, орущего что-то таким же пьяным и злым местным. Потом они пили с этими местными, жахнули лимонку в реку, ржали, блевали, плакали, дрались, братались… Утром с заляпанной гадостью душами тронулись в город.

… После этого Серёга, как это нередко случалось в его жизни, на какой-то срок близко сошёлся с Димычем, который подкупал его своим презрением к мелочам жизни. Изначально Серёга предположил, что это право Димон имеет, поскольку меньше других боится смерти (а что – у каждого свои таланты), но потом, уже на излёте их взаимоотношений, когда Димон успел развестись, бросить институт и единственной его целью стало любыми путями отмазаться от армии, Серёга решил, что тот просто раздолбай, да и трус к тому же. Что ж, категории суждений тоже имеют право быть. Впрочем, Серёга пытался применить их и к себе. Он-то – кто вообще? Да, кавказцев он испугался – значит, и он трус? А смерть – боится ли он её так, что на всё готов, лишь бы дальше существовать? В новомодных книгах часто говорилось, что вера даёт ответы на все вопросы. Серёга проштудировал появившуюся литературу по православию, буддизму, даосизму, синтоизму и вовремя понял, что становится начётчиком. Больше всего, однако, в голове у него тогда отложилась космогония буддизма, он едва не хлопал в ладоши, когда читал дельно, без зауми написанный трактат о привязанности к мирской суете, деградации души, карме и воздаянию по заслугам. «Восьмеричный путь» Серёга тоже одобрил, но вот следовать ему в одиночку никак не получалось – наверное, карма подкачала. Поняв, что просветления в этой жизни ему скорее всего не видать, Серёга успокоился, перестал голодать и начал мучиться от желаний с едва ли не большей силой (потом, когда его привлекло уже христианство, он поразился тому, насколько же оно переплетается с восточной религией… Впрочем, до веры в живого Бога ему тогда было также далеко, как и до просветления). Ну, до достоевщины не дошло – и то ладно.

В отношениях с противоположным полом у Серёги установился стабильный месячный цикл: вино, знакомство, обжимания, гуляния, скандалы, расставания. Светлым пятном в этой круговерти на какое-то (да что ты будешь делать!) время стала Оленька. Подруга девушки дружка, она решительно и очень по-женски положила глаз на Серёгу, с далеко идущими намерениями. Оленька стала частым гостем у них в общежитии, предпринимая недюжинные усилия свести к минимуму их вечный мужской бедлам, пока его кореша, из мужской солидарности тут же рассасывающиеся кто куда по её приходу, не стали открыто ворчать. Даже не слабая Оленькина стряпня была признана в итоге фактором наглого вторжения, не говоря уже о новой скатерти и чистой посуде. Серёга не раз пытался мягко убедить Оленьку, что это всё лишнее в их холостяцком быте, для которого достаточно было и еженедельных дерзновенных попыток вынести мусор; Оленька выслушивала его, потом спрашивала, стреляя синевой: «Тебе это неприятно?» Да нет, ему было приятно; ему нравилась Оленька, небольшого росточка, ладная, очень уютная и терпеливая. Но какая-то сила внутри него сопротивлялась развитию их отношений, не давая заглянуть ей в глаза и сказать то, что, Серёга знал, она очень ждала : «Олька, чёрт с ней, с этой общагой, давай-ка вместе куда-нибудь переберёмся, а?» Ничего особенного в этой силе, конечно, не было – это был просто страх перед отказом от привычных маленьких радостей жизни, густо сдобренный эгоизмом. Оленька ждала – как выяснилась, свадьбы подруги, на которую она была приглашена свидетельницей, а он – очевидно, вследствие этого – свидетелем. Жених жил в большом частном доме, где и был организован мальчишник под жёстким присмотром старшего поколения. Серёгу попросили не перегружать организм ввиду завтрашних торжеств, и он решил быть паинькой. Всё прошло степенно – разошлись рано, надеясь отыграться в последующем. Утром Серёга с женихом мылись в бане, жених брился опасной отцовской бритвой – то ли у него ритуал был такой, то ли мозги с утра ещё плохо работали, и отчаянно боялся порезаться. Обошлось. Свидетелем, к тому же трезвым, Серёга оказался не важнецким – фиглярничать, работая на публику, он не умел, да и не хотел, но худо-бедно со своими обязанностями в ритуальных игрищах справился, тем более, что помощников хватало. Оленька держалась куда естественнее, отчаянно билась за невесту и казалось, примеряла роль последней и на себя. Серёгу всё это вдруг стало напрягать, и он зашептал про себя фразу незабвенного Кисы Воробьянинова: «Ничего, водки выпью – развеселюсь…» Наконец отзвучал марш, и все рванули из ЗАГСа, чтобы побыстрее усесться за столы. Началась настоящая работа. Жених постоянно толкал Серёгу в бок, чтобы тот подливал ему водку в шампанское, потом всем загорелось чокнуться с молодыми, но на то там и был посажен Серёга. Он проглатывал рюмку за рюмкой и, вдруг отчаянно заскучав по Оленьке, предложил ей сбежать во время совместного танца, но она только улыбнулась и шепнула ему: «Рано, нельзя нам… Ты только держись, ладно?» И он держался, сколько было ему отпущено природой. Проснулся он почему-то не с Оленькой на отведённой им кровати, а в бане. Круг замкнулся.