Племя людей

Однако верный способ пощекотать себе нервы Серёжа уже нашёл, и, когда вскоре класс пополнился Надей, он немедленно влюбился в её золотые (или рыжие – как кому больше нравится) локоны, не разглядев даже толком лица. Но тут всё разом пошло наперекосяк. Классный хулиган, не раз досаждавший ему списыванием, решил сам взять новенькую под свою опеку и, быстренько вычислив томные поползновения Серёжи, принял меры. Сам хулиган, памятуя о грядущих контрольных, вроде бы как остался в стороне, но вот два его дружка из параллели (тот класс вообще считался неблагополучным по поголовью отщепенцев, приходящихся на душу среднестатитического ученика) решительно вышли на первый план, и Серёжа был отловлен в раздевалке, получил под дых – сильно, а потом и прямой в челюсть – не сильно, но очень обидно. В добавок ему было велено прекратить все шуры-муры с новенькой. Ох, как же ему было плохо после этой экзекуции! Как будто он снова оказался в том ржавом танке, снова в дерьме… Здравствуй, ещё одна бессонная полночь! И уже не хочется, чтобы утро поскорее наступало. Что же ему делать-то, а? Продолжать ухаживать за новенькой? Так ведь опять побьют. Какая уж тут любовь – страх один, а не любовь… Но ведь иначе выйдет, что он просто струсил – это он то, запоем глотавший Дюма и Джека Лондона! Нет, он кто угодно, но только не трус. Просто эта новенькая ему совсем не нравится – вот что. Лицо у неё какое-то… обычное слишком, что ли.

Мы рано начинаем обманывать себя, и быстро достигаем на этом поприще успеха. В первую очередь здесь отрабатывается умение находить изъяны в других, заостряя при этом как можно больше своё внимание на внешнем кипучем мире, дабы отвлечься от вредной привычки погружаться внутрь себя (психологи, кстати, очень это рекомендуют).

Серёжа записался в две секции разом – бокс и дзюдо, что было довольно глупо: нагрузки были приличные и там и там, он начал сильно уставать и иногда тревожно билось сердечко. Детворы было много, тренера частенько отсутствовали в то ли силу служебной необходимости, то ли энтузиазм в них начинал угасать, и тогда занятия сводились к беспорядочным свалкам и потасовкам. В них Серёжа окончательно уяснил для себя, что ни драться, ни бороться ему не интересно: в случае победы ему становилось жалко соперника, а в случае поражения – себя. Золотой серединой поэтому в поединках для него была ничья, и Серёжа подсознательно к ней и стремился. Естественно, что тренера, которых всё же охватывал иногда спортивный зуд, особо его не замечали, а полученных всё же сумбурных навыков ему ну никак не хватало, чтобы отражать дерзкие наскоки плохих ребят, периодически раздававшие ему зуботычины для порядка – гнев и праведная злоба наступали, когда экзекуция уже была проведена и он оставался один. Дошло до того, что ему велели стучать на других, по самым разным поводам. Конечно, он тут же мужественно решил, что доносить ни на кого не будет, и действительно, большей частью так оно и было, но иногда промолчать не удавалось, и тогда он городил небылицу на небылицу, окончательно топя какого-нибудь другого бедолагу, но себя он, конечно же, всегда убеждал, что сделал всё, чтобы выгородить того. В общем, он был хорошим мальчиком, а хорошие мальчики обычно не умеют ни сами постоять за себя, ни объединиться с другими такими же хорошими мальчиками для отпора плохим – чувство стадной безопасности у них атрофировано вследствие хороших бытовых условий.

Но он стойко продолжал реализовываться вовне: учёба, олимпиады, спорт, соревнования по футболу-баскетболу-пионерболу, актив школы, агитбригада…

И однажды у него зашлось-таки сердечко. Это было в кутерьме спортзала, когда слева в грудь вонзился шип и заставил его свернуться. Он кое-как с прижатыми к груди ладонями примостился на скамеечку; жизнь без боли, бурлящая вокруг, не обращала на него никакого внимания. Шип не давал вздохнуть. Мир вокруг раздвоился, размылся, преломился и стал чужой, далёкой и размытой, радугой. Он не испугался, нет – на это не было времени, он только по-детски недоумевал на происходящее. А потом боль ушла также внезапно, как и появилась. «Что же это было?» – не раз потом на разных стадиях существования задавал он себе вопрос. Кардиограмма у него всегда была в порядке. Что, оторвалась какая-нибудь бляшка в сосуде и перекрыла его? А потом сердце, приспособившееся-таки гнать кровь на пределе, справилось ? И вовсе уж в онтологическом смысле – ему было вынесено предупреждение? Дан шанс? Любим мы задавать вопросы, на которых в этой жизни нельзя получить ответ…

А ощущение от присутствия сердца осталось после этого с ним навсегда. И тревожное ожидание чего-то внезапного. Ох уж страшное словечко «вдруг»…

А теперь немного забежим вперёд, чтобы завершить главу. Где-то года через два ему наконец повезло с тренером, и внимания со стороны последнего было вполне достаточным для того, чтобы Серёжу взяли в состав команды для показательных выступлений по рукопашному бою, на 23-е февраля (мол, вот – смена растёт). Всё прошло на одном дыхании. В конце, как водится, надо было что-то ломать, и это были доски. Он бил последним – раз, два, три … и застрял на последней доске (сучок там был, что ли…). Уже смолкла музыка, шоу закончилось, а он всё собирался духом для последнего удара. Наконец он заорал несколько громче, чем надо и… Есть! В вестибюле Дома культуры к нему, однако, подошёл памятный хулиган, небрежно процедил: «Ты, чё, не мог с первого удара сломать? Они же пиленные были – видно же…» В снизошедшем на Серёжу состоянии спокойной эйфории он только смотрел на обидчика и улыбался, не отвечая, и тот вдруг засуетился, что-то ещё пролепетал и быстро отошёл.

Внутри затрепетало тепло. Так он стал Серёгой.

15.

У него было восторженно-подобострастное отношение к красивым людям и вещам; подсознательно он полагал, что они принадлежат к какой-то другой стороне жизни, нежели обычные люди и предметы. Высоцкий вон пел: «В восторженность не верю…», а Серёга верил, хотя и считал, что это не про него, постоянно гримасничая при этом перед зеркалом и натягивая на себя один фальшивый образ за другим.

А сколько же вокруг было красивых людей! На первом месте в его иерархии, безусловно, царила учительница математики. Высокая, статная, с золотым отливом блондинка с внимательными синющими глазами и добрым, немного усталым (что вы хотите от учительницы?) и очень милым, милым, милым лицом – царевна, одним словом. Нет! Королевна. Старше Серёги раза в два и, естественно, замужем. Впрочем, никаких прав на неё он, конечно же, и не собирался предъявлять, будь она хоть и двадцатилетней девушкой на выданье – кроме одного: в тайне боготворить её. И не было в этом ничего плотского… ну, или почти ничего. Во всяком случае, сравнивать это с подглядыванием за купающимися ночью разудалыми вожатыми в лагере было ну никак невозможно. Там – буйство гормонов, когда срочно надо было уединиться и снять напряжение (все мы прошли через это – чего уж там…), здесь – трепет рыцарства, поклонение идеалу, и ничего постыдного и грязного примешиваться к этому было не должно.

Реальные девчонки по Серёге тоже сохли – кто сказал, что хорошие мальчики не могут быть предметом мечтаний? Ему писали записки, предлагая дружбу и всё остальное по списку, он читал эти послания, хмурился и оставлял их без ответа. Ему было не до мирской суеты – служение идеалу требовало жертв. К тому же, служить бесплотной идее было гораздо проще, чем разбираться с тараканами в голове невесть что насочинявших себе девчонок. Ах вы, комплексы, комплексы…

К тому же, в пятнадцать лет на его взбудораженной юношеской душе поставил своё клеймо рок’n’ролл, и музыка стала его безошибочным проводником в абстрактный мир грёз и фантазий. Искусство должно в первую очередь волновать, чтобы делать нас живыми, и с той поры, когда с первого раза он запал на хнычущую вальяжно-раздолбайскую гитару, ничто уже так не бередило его душу. Это стало его настоящей страстью, этой музыкой он хотел владеть. Японские кассеты стоили дороговато, а с учётом наценки барышников – так и просто дорого, и Серёга подрядился мыть полы в школе по вечерам за весьма умеренную плату, деля доход с предприимчивой администрацией школы. Мыл он их в течении полугода, до лета, болезненно перенося насмешки и борясь с постоянным желанием забить на эту ежедневную трёхчасовую экзекуцию. Характер у него с учётом переходного возраста ломался вместе с голосом, мытьё полов если и способствовало становлению, то незаметно для него самого и окружающих, и в отношениях с миром людей у Серёги постоянно что-то трещало. Родителей стали вызывать в школу, указывая на падение успеваемости, гриву волос и вызывающее поведение. В знак протеста он сжёг дневник, перестал делать уроки, а потом, после очередной свары с предками, остро скучавших по былой безмятежности, на три дня исчез из дома. Акция получила известность, поскольку дни и ночи он коротал в подвале, оборудованном в место для посиделок старшеклассников, и все желающие могли выказать ему своё сочувствие, а заодно и подкормить. Три дня Серёга непрерывно слушал рок, тренькал на гитаре, ел остатки с чужих столов, мёрз по ночам и тосковал по детству. Наконец он заболел, оглох на оба уха и очутился в госпитале, где было светло и тепло, после чего между ним и миром взрослых было заключено перемирие – он понял свою уязвимость, а они свою.