Страница 31 из 143
Раздумывать некогда — рывком бросаюсь вперед и вот уже стою над немцем, направляя на него ствол ППШ…
Тот не успевает ни рвануть автомат с живота, ни даже приподняться — так и остается стоять на коленях, а его руки, державшие ремень, медленно, очень медленно начинают подниматься вверх…
Теперь — все!..
Немец смотрит на меня без страха, как-то безразлично. Может, чуть растерянно. Мы очень близко друг от друга, и в свете то тут, то там вспыхивающих ракет ясно вижу его лицо — худое, с запавшими щеками и резкими морщинами. Он кажется мне старым, очень старым…
Я слегка откашливаюсь перед тем, как скомандовать немцу бросить оружие, но он опережает меня и, кивнув на убитого, бормочет:
— Майн брудер… Эр ист майн брудер…
Я невольно кидаю взгляд на убитого — скрюченное конвульсиями маленькое тело залито кровью, в предсмертном оскале страдальчески искривлен рот, мундир на груди весь в дырках от пуль… Ком тошноты подступает к горлу — и происходит нелепое, необъяснимое, невероятное: я опускаю автомат, повертываюсь и неровными, тяжелыми шагами ухожу из этого чертова овсянниковского оврага…
Войдя в рощу, я оседаю на землю, все еще ошеломленный, придавленный случившимся… Дрожащими пальцами еле-еле свертываю цигарку — газетка рвется, махорка сыплется…
— Товарищ командир, — слышу шепот около себя. Оборачиваюсь — Лявин!
— Чего вам? — еле проговариваю я.
— Закурить не найдется, командир? Мочи нет — курить охота.
Достаю кисет, молча протягиваю ему. Он завертывает самокрутку, выбивает кресалом огонь, со смаком затягивается и благодарит.
— Что же теперь со мной будет? — спрашивает он, а я не могу понять, о чем это он. — Черт тогда попутал… Да и голодуха эта… Вот думаю, чего совершить такого, чтоб простили меня…
Я не отвечаю, и Лявин, потоптавшись около немного, отходит от меня.
Я ни о чем не думаю, голова совершенно пустая, я только затягиваюсь дерущим рот дымом и бессмысленно гляжу на этот чертов овсянниковский овраг. Меня даже не тревожит, что Лявин мог видеть, как спускался в него, может, даже ходил за мной и видел все происшедшее. Мне все совершенно безразлично. Я с трудом поднимаюсь на ноги и медленно, не разбирая дороги, возвращаюсь к своему шалашу.
Филимонов сидит на корточках перед разожженным костериком и греет руки.
— Замерз что-то, — говорит он безразлично. — Что за весна беспогодная, такой холодище по ночам, — продолжает он, потирая руки. — Может, кипяточком побалуемся?
Я не возражаю и тоже протягиваю руки к огню — бьет меня противная мелкая дрожь. Филимонов вроде хочет поймать мой взгляд, но я уставился на огонь и молчу.
Разливая пахнущий дымом кипяток, Филимонов говорит:
— Неважно выглядите, командир… Почернели даже.
Я не отвечаю, а он продолжает:
— Вы… до этого, командир, хоть скотину какую… или хоть петуху голову рубали?
— Нет, Филимонов… Только на охоте один раз косулю…
— Ну то дичь, другое дело, а тут…
— Я был сейчас там… В овсянниковском овраге, — вдруг вырывается у меня.
— Были?! — восклицает Филимонов, упершись в меня глазами. — Ну и что?
— Потом, Филимонов, потом…
— Понимаю…
Зачем я сказал Филимонову, не знаю. Просто я еще оглушен и мало что соображаю. То нелепое, что я совершил, отпустив немца, кажется мне совершенным не мною, я не понимаю и не могу анализировать свой поступок. Пока в глазах — оскаленный, искривленный рот убитого с черной струйкой крови, идущей по подбородку, и ощущение, страшное ощущение непоправимости всего случившегося, и еще какое-то неопределенное предчувствие — что-то будет, что-то будет…
Потрескивают догорающие ветки в костре, порой вспыхнет одна из них последним огоньком и осветит шалаш красноватым, колеблющимся светом, а я лежу на спине с открытыми глазами — опустошенный, словно выпотрошенный, без единой мысли в голове…
Рядом ворочается Филимонов, покряхтывает и, как мне кажется, поглядывает на меня. И тут мелькнуло: а смогу ли рассказать Филимонову все? И вдруг понимаю, что никому, никому из находящихся здесь людей сказать об этом не решусь. Почему же?
Да, почему же?
Я просто поступил по-человечески… Да, да! По-человечески!
Я твержу это про себя всю ночь, но успокоения не получаю.
Начинает светать. Первые стелющиеся лучи солнца пробиваются сквозь щели шалаша, и я тянусь за махоркой. Скоро начнется обстрел, и на время отходит вчерашнее. Чего думать, чего мучиться? Хлопнет мина в шагах двух-трех — и конец всему.
Открывает глаза и Филимонов и разгоняет рукой густоту табачного дыма: некурящий он.
— Томят нас немцы, не начинают что-то, — бурчит он.
И верно, скорей бы начинали, скорей бы отстрелялись.
Ну вот, начали наконец-то… Только вдалеке пока бьют, из Усова по левому краю нашей рощи, но сейчас и к нам приблизят, сейчас и из Овсянникова начнут бить уже по нашему пятаку.
Но Овсянниково что-то молчит. Идет огонь все левее, и нас пока не задевают.
Я приподнимаюсь. Странно это. Два месяца немцы своему порядку не изменяли. Часы проверять было можно, как сигнал точного времени, ровно в шесть ноль-ноль завывала первая мина, а сегодня что-то замешкались.
Уже начинает стихать в стороне налет, а по нашей роте ни одной мины… И заползает в душу страшное подозрение: не молчат ли немцы потому, что отпустил я их солдата, что я дал ему вынести убитого? Если так, то я словно в сговоре с врагом оказываюсь? Я сжимаюсь в своем шалашике в каком-то мучительном предчувствии, что мой поступок ночью будет еще иметь какие-то ужасные, непоправимые последствия…
— Что ж это немцы сегодня? Передышку нам дают? — говорит Филимонов, когда обстрел левого края прекратился совсем.
Выхожу из шалаша. На лицах бойцов недоумение и в то же время напряженность: чего немцы задумали, почему не бьют, заразы, какую еще каверзу готовят?
У овсянниковского оврага стоят несколько ребят, переговариваются, среди них и Лявин.
— Утащили-таки фрица, товарищ командир, — обращается один.
— Да, закурили немецкого табачка. Зря, командир, запретили слазить да пошукать его.
— Не побоялись, гады, так близко к нам подойти.
— Небось офицер был — вот и забрали. Из-за рядового не пошли бы. Кто на посту здесь был? Не ты, Лявин?
— Ну я, а чего? — с нехотью отвечает он.
— Чего, чего… Проспал фрица, вояка.
— Я не спал. Но разве ночью углядишь? Темно в этом чернорое, ракеты его не просвечивают… Вот и командир приходил ночью, а ничего не заметил. И не спал я, верно, товарищ командир?
— Верно, — отвечаю я, — не спал… Ладно, черт с ним, с немцем, разойдитесь.
Я достаю кисет, протягиваю ребятам. Тянутся грязные, черные от копоти костров руки, берут деликатно на полцигарки, а мне сжимает что-то сердце, будто обманул в чем этих людей, будто и правда нахожусь в каком-то сговоре с врагом.
Филимонов внимательно поглядывает на меня, а когда мы отходим с ним от бойцов, спрашивает:
— Ночью, значит, лежал еще фриц?
— Лежал.
— На рассвете, значит, его уволокли?
— Нет, ночью, — неожиданно для себя говорю я и вдруг решаю рассказать обо всем Филимонову.
Он удивленно вскидывает голову.
— Вы видали?
— Видал.
— И много их пришло, немцев-то?
— Один. Брат убитого.
— Вот оно что! За родным, значит, приполз… за брательником… Эх, война, война… — Филимонов замолк.
— Что же не спрашиваете меня дальше?
— А чего спрашивать? Отпустили вы его. Понял я это еще у оврага. Лицом-то своим владеть не умеете. Эх, молоды вы, командир… очень молоды! Зачем мне-то рассказали?
— Не знаю.
— Трудно в себе держать?
— Наверное.
— Говорил вам, хватит стрелять. Пусть бы тогда утром и утащил бы… Не послушали. А теперь вот какое дело получилось.
— Какое дело? Не в бою же с немцем встретились.