Страница 52 из 61
— Так дело не пойдет, — наверное, он нахмурился; я мало что могла различить в таком состоянии, — ты же опухаешь! А ну не трогай!
И вторую.
«Так выведи меня отсюда!» — рявкнула бы я, если бы не набирала в тот момент воздуха для очередного «апчхи». А так вышло что-то сопливо-угрожающее, но невразумительное.
Вот тут-то я и осознала всю мощь гения настоящего колдуна. Настоящий колдун — он легких путей не ищет. У него на уме только извращенные узенькие тропки, которые нормальному человеку в голову бы не пришли бы никогда и ни за что. Вместо того, чтобы увести меня из комнаты, Щиц поднял меня на вытянутые руки пошел обходить комнату кругами.
Весь из себя такой лозоходец, а я — его чихающая и хрипящая лоза. Удушила бы!
Сил на сопротивление у меня просто не было; я даже не могла толком произнести приказа — и даже мысль, что Щиц не раб и не стоит мне пользоваться его положением фамильяра, мне больше не претила. Наверное, задохнулась или утопла в моих слезах, не знаю.
Над кроватью Бонни я начала хрипеть и задыхаться; Щиц плавно отступил назад, усадил меня на стул в другом конце комнаты и вдруг бросился к кровати.
Черную тень, попытавшуюся прошмыгнуть к двери, он поймал на полпути. Обошел меня по стеночке, вышел в коридор, осторожно закрыл дверь.
Мне полегчало. Я вдохнула. Это был огромный прогресс.
И выдохнула.
Почти без сипения.
Из коридора послышалось недовольное «мряа-а-а!» и звук смачного пинка. Щиц вернулся, а я наконец смогла раскрыть глаза достаточно широко, чтобы разглядеть несколько глубоких царапин на его руках; кошка, — скорее всего это была именно кошка, хоть я и с трудом могла различить ее очертания, когда ее выносили, — разодрала ему рукава, и края дыр пропитывались кровью.
Щиц будто и не замечал. Он держал в руке тот самый бутон из сна — уже порядком потрепанный, слегка погрызенный…
Курица.
Виднелись розовые лепестки.
Определенно, курица.
Я поежилась.
Я тоже курица.
Надо было всегда носить с собой. А я… расслабилась. Отвлеклась. Курица и есть.
— Это была кошка, — сказала я Щицу, принимая у него из рук бутон.
Я сунула его в карман, небрежно — больше не имело значения, помнется он или нет. Цветок уже определился. Он стал «курицей». Я это чувствовала. Щиц, наверное, знал, потому что смотрел встревоженно.
Медленно-медленно кивнул.
— Это был фамильяр Маркарет.
Это не был вопрос. Когда я только увидела этот бесов разодранный бутон, я уже знала, что это дело лап фамильяра Маркарет; только она могла сделать мне такую гадость.
И не важно на самом деле, случайно ли ее черная кошка залезла к нам в комнату, сунула лапы в забытый на столе пенал и вытащила бутон, с которым ей вдруг захотелось поиграться, или бабушка, земляейпухом, попросила Маркарет об услуге — и отплатила пособнице в меру своей щедрости. Неважно, что еще совсем недавно я никак не могла осознать… Да даже допустить такую мысль не могла! Что сон про бабушку и правда был опасен.
Тут я вдруг испугалась вдруг до дрожи в коленях, а потом… перестала бояться.
Будто лопнуло что-то.
Мне было, кого ненавидеть, поэтому испуг исчез, выжженный дотла. Я ненавидела яростно. Я ненавидела Марку. За все. Вообще за все. Даже за то, что папенька все никак не пришлет мне письма. И за то, что Элий путается у меня под ногами и давит мне на совесть; и даже за странные игры Онни в личное наставничество… Как и во всяком страстном чувстве, в этой ненависти не было места логике.
Может, это все было из-за зудящих рук или хлюпающего носа; когда у тебя заложен нос, вообще очень просто кого-то ненавидеть.
Я ведь очень старалась… разве я не старалась?
А-а-а-а-а!
Я почувствовала, как преумножаются мои силы; еще мгновение назад я с трудом сомкнула вокруг тонкого стебля пальцы, а теперь я могла бы голыми руками сворачивать шеи. Я вскочила, как пружина, я готова была рвать, метать, жечь — я почему-то знала, что могу сжечь тут все, что угодно; могу топнуть ногой, и развалится общежитие; могу свиснуть — и начнется ураган, могу…
Щиц сбил меня в прыжке нечеловеческом, зверином, уронил на пол, прижал запястья к доскам одной рукой, второй ухватил за подбородок и заставил смотреть прямо. Ему в лицо.
Я знала — стоит мне лишь немножко напрячься, и он отлетит к стене, рухнет тряпичной куклой, и больше не поднимется; но вся та бушующая ненависть, которая переполняла меня, вдруг с испарилась, как утренний туман, когда я осознала — еще немного силы, если я возьму еще немного… эти резкие морщины, которых совсем недавно еще не было, они станут еще глубже.
Еще немного — и поседеют темно-русые пряди.
Еще немного — и я высосу Щица, как паучиха.
И я… успокоилась.
Выдохнула.
— Можешь отпускать, — тихо сказала я.
— А чем это вы тут занимаетесь? — поинтересовалась Бонни от двери.
Ехидно так.
Будто уже составила собственное мнение.
И куда она, спрашивается, выходила?
— Магией… балуемся, — буркнула я, рывком перейдя в сидячее положение.
Пол был… грязный. Знала бы, что так выйдет, подмела бы.
Надо же… подол запачкала… И в крови измазалась… не своей — Щица.
Я подняла глаза на его лицо… он выглядел уставшим. Просто уставшим.
Я расплакалась.
Просто расплакалась.
Щиц протянул мне платок. Не самый чистый на свете платок: похоже, дай Щицу волю, и он умудрится заляпать своей дурацкой кровью даже небо и Господа, не то что маленький кусочек ткани.
Я отвлеклась на платок, а потом на Щицевы руки. Царапины все так же кровоточили, хотя на Щице обычно все заживало, как на собаке.
Бонни присела рядом нами. От нее пахло дымом и чем-то таким сладковато-терпким, может, благовоние какое-нибудь? И в волосы она собрала целый куст всяких мелких веточек, листочков и жучков: так торопилась после ритуала обратно, что забыла их собрать и продиралась сквозь лес с распущенными?
На плечо ей вспорхнула Каркара — будто обычная ворона, принявшая новую прическу Бонни за уютное место для гнезда. Она выщипнула из волос хозяйки какого-то паучка и скосила на меня белесый глаз.
Я хихикнула: тот еще видок! Сидят трое очень взъерошенных людей на полу… магией балуются…
Щиц обеспокоенно почесал в затылке. На лице его промелькнул испуг того же рода, что отражался в глазах у моего папеньки, когда мне вздумывалось вдруг устроить четырехчасовую истерику; не хватало только папенькиного жеста отчаяния… да только откуда у Щица деньги мне на новое платье?
Щиц порылся в карманах и достал… конфету. Сестру-близняшку моей утренней конфеты. Интересно, кто же их так любит — Щиц или Салатонне?
Такую же измятую.
Сунул мне в руку… кулак я сжала сама.
Да уж, яблонько от яблоньки… хотя тут, наверное, больше подойдет «отец не тот, кто родил, а кто вырастил»?
— Просто слишком много… магии. Не волнуйтесь, я уже успокоилась, — сказала я, — Бонни, ты, видимо, вышла, и сюда прошмыгнула кошка, и она… в общем, вот.
Я предъявила ей растерзанный цветок из сна.
Бонни побледнела.
— Что?! — Рявкнула она, вскочив на ноги.
Замерла вдруг.
— Кошка? Маркарет?
— Э-э-э…
— Сейчас я ее! — Бонни рванула было вершить правосудие, но на сей раз Щиц перехватил уже ее за первое, что попало ему под руку, за волосы, — ай!
— Да послушайте же вы, горячие головы, — тихо сказал он, — я не уверен, что это кошка Маркарет, у той же шерсть такая… иссиня-черная? Ну, а эта была… буроватая?
От двери послышались редкие хлопки.
— Да у нас тут не иначе как королевский модельер, — язвительно заметила Маркарет.
Тут я подумала, не встать ли мне с пола, раз уж все стоят, но поняла, что ноги не очень слушаются, так что притворилась гордой принцессой, которой все равно, где сидеть. К счастью, Щиц опомнился и сообразил помочь мне перебраться на кровать.
Маркарет тем временем закрыла дверь и подошла бы ко мне, если бы путь ей мягко не заступила очень злобная Бонни.