Страница 5 из 17
«Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом?». Откуда у вполне успешного и не старого еще человека (ему было тогда около 46 лет), образованного и обеспеченного, на тот момент уже известного автора «Севастопольских рассказов», «Войны и мира», вдруг возникает желание искать для себя какую-то иную, отличную от общепринятой основополагающую духовную истину? Многие исследователи полагают, что личная жизнь, непростые взаимоотношения с Софьей Андреевной стали тому причиной. Однако периоды нравственных терзаний посещали Толстого и раньше и не были напрямую связаны с женитьбой. Весь его поиск и слом в душе произошли от самого распространенного человеческого страха – страха смерти.
Мысли о смерти не раз возникают не только в романах и философских трактатах, но и на страницах дневников, записных книжек. «Не нынче-завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся – раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать?». Не зная причины, цели и большого, основополагающего смысла своего существования, он не мог найти в себе силы не только творить, но и просто жить и любить близких. «Зачем же им жить? Зачем мне любить их, беречь, растить и блюсти их? Для того же отчаяния, которое во мне, или для тупоумия! Любя их, я не могу скрывать от них истины, – всякий шаг в познании ведет их к этой истине. А истина – смерть. …Ужас тьмы был слишком велик, и я хотел поскорее, поскорее избавиться от него петлей или пулей. И вот это-то чувство сильнее всего влекло меня к самоубийству».
Этот же самый страх как двигатель человеческой жизни и стимулятор жизненной энергии, повергший его в состояние уныния, после породил в нем способность к творческому поиску: «В поисках за ответами на вопрос жизни я испытал совершенно то же чувство, которое испытывает заблудившийся в лесу человек… Так я блуждал в этом лесу знаний человеческих между просветами знаний математических и опытных, открывавших мне ясные горизонты, но такие, по направлению которых не могло быть дома, и между мраком умозрительных знаний, в которых я погружался тем в больший мрак, чем дальше я подвигался». Именно в этот период были созданы величайшие произведения Толстого-писателя – «Война и мир» (1863–1869 гг.), «Анна Каренина» (1870–1877 гг.). И, наверное, самый ужасающий парадокс его жизни и творчества проявился в том, что чем ярче развивался у Толстого талант сочинителя, мастерски владеющего словом, психолога, с точностью и живостью описывающего характеры своих персонажей в их сложном развитии и стремлении к нравственному совершенствованию, тем сильнее зрело в нем чувство неприятия к бессмысленности той деятельности, которая принесла ему славу великого русского писателя. Поиски смысла жизни и смысла его писательского труда в результате привели к отрицанию и обесцениванию результатов этого труда, как неспособного четко и ясно, открыто и без лишней красоты слова сказать то, что назрело в его душе в качестве основных постулатов его новой веры.
Можно ли на этом основании назвать Толстого атеистом? Нет и еще раз нет! Напротив, это был человек глубоко и даже до боли душевной верующий в Бога, ищущий и мечущийся, не готовый принять на веру все, что ему говорят в виде готовых формул, пропускающий через себя весь нравственный закон, выстраданный человечеством на протяжении не только истории христианства, но и более древних религий, всю тяжесть и неоднозначность этого закона. Он принял на себя муки первооткрывателя и пророка только лишь затем, чтобы заново пройти путь осмысления, и воссоздания, и, как сейчас бы сказали, – реабилитации этого нравственного закона, пропустив через себя все его новые вакцины со всеми осложнениями и последствиями. К победе или поражению пришел он в результате своих мучительных экспериментов – ответ на этот вопрос отнюдь не однозначен. Он был искренним в своих поисках, не жалел себя, не выгораживал своих пороков, не стеснялся прилюдно обличать свои малодушие и безверие. Единственное, чего он так и не смог найти и к чему так стремился всю свою жизнь – это Любовь в том большом, вселенском значении, которое понятно только людям искренне верующим. И в этом смысле жизнь его была жизнью мученика. Мученика Любви.
Исповедь
(Вступление к ненапечатанному сочинению)
I
Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства, и во всё время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили.
Судя по некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил серьезно, а имел только доверие к тому, чему меня учили, и к тому, что исповедовали передо мной большие; но доверие это было очень шатко.
Помню, что, когда мне было лет одиннадцать, один мальчик, давно умерший, Володинька М., учившийся в гимназии, придя к нам на воскресенье, как последнюю новинку объявил нам открытие, сделанное в гимназии. Открытие состояло в том, что Бога нет и что всё, чему нас учат, одни выдумки (это было в 1838 году). Помню, как старшие братья заинтересовались этою новостью, позвали и меня на совет. Мы все, помню, очень оживились и приняли это известие как что-то очень занимательное и весьма возможное.
Помню еще, что, когда старший мой брат Дмитрий, будучи в университете, вдруг, с свойственною его натуре страстностью, предался вере и стал ходить ко всем службам, поститься, вести чистую и нравственную жизнь, то мы все, и даже старшие, не переставая поднимали его на смех и прозвали почему-то Ноем. Помню, Мусин-Пушкин, бывший тогда попечителем Казанского университета, звавший нас к себе танцевать, насмешливо уговаривал отказывавшегося брата тем, что и Давид плясал пред ковчегом. Я сочувствовал тогда этим шуткам старших и выводил из них заключение о том, что учить катехизис надо, ходить в церковь надо, но слишком серьезно всего этого принимать не следует. Помню еще, что я очень молодым читал Вольтера, и насмешки его не только не возмущали, но очень веселили меня.
Отпадение мое от веры произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь в людях нашего склада образования. Оно, как мне кажется, происходит в большинстве случаев так: люди живут так, как все живут, а живут все на основании начал, не только не имеющих ничего общего с вероучением, но большею частью противоположных ему; вероучение не участвует в жизни, и в сношениях с другими людьми никогда не приходится сталкиваться и в собственной жизни самому никогда не приходится справляться с ним; вероучение это исповедуется где-то там, вдали от жизни и независимо от нее. Если сталкиваешься с ним, то только как с внешним, не связанным с жизнью, явлением.
По жизни человека, по делам его, как теперь, так и тогда, никак нельзя узнать, верующий он или нет. Если и есть различие между явно исповедующими православие и отрицающими его, то не в пользу первых. Как теперь, так и тогда, явное признание и исповедание православия большею частию встречалось в людях тупых, жестоких и безнравственных, и считающих себя очень важными. Ум же, честность, прямота, добродушие и нравственность большею частью встречались в людях, признающих себя неверующими.
В школах учат катехизису и посылают учеников в церковь; от чиновников требуют свидетельств в бытии у причастия. Но человек нашего круга, который не учится больше и не находится на государственной службе, и теперь, а в старину еще больше, мог прожить десятки лет, не вспомнив ни разу о том, что он живет среди христиан и сам считается исповедующим христианскую православную веру.
Так что как теперь, так и прежде вероучение, принятое по доверию и поддерживаемое внешним давлением, понемногу тает под влиянием знаний и опытов жизни, противоположных вероучению, и человек очень часто долго живет, воображая, что в нем цело то вероучение, которое сообщено было ему с детства, тогда как его давно уже нет и следа.