Дольмен

– А отчего она умерла? – задала глупый вопрос Елена, размачивая очередную сушку в чае. – Вроде не болела, вы говорили.

– Не болела. Кто ж его знает, у всякого свой час, как ты ни выглядывай молодайкой, как ни хорохорься, а пришел час – и всё: не стало Медеи Лавровны Тугариной. Накануне-то она пришла ко мне, да я уж, никак, рассказывала тебе?

Елена была вся внимание, и старуха, обтерев губы ладонью, продолжала:

– Мы с ней, Лена, не так чтобы шибко ладили, хотя по соседскому делу нельзя, конечно, не ладить. Но пришла она, пришла ко мне и говорит: Олька, говорит, – Олькой звала, как вроде мне все 7 лет, – не хочу, говорит, я, где все, лежать, а хочу, говорит, остаться подле своего дома, лицом к солнышку, к восходу, как умру я, завещаю, – строго так, говорит, завещаю! – похороните меня в богатырской хатке, а на кладбище, говорит, не носите. И умерла ведь там, в этой каменной хатке, на третий день только хватились, да ты уж про это все знаешь. А вот не послушались ее, похоронили по-людски на кладбище, не самоубийца ведь она какая, где попало лежать, и не абхазка, те тоже, бывалоча, во дворах своих хоронят, прямо под окнами. Да вот, Лена, стала последние дни сниться мне Медейка! Приходит, опять вроде в зеленом своем платье 37-го-то года, с листочками которое, в шляпе соломенной, и говорит: «Я тебя, Олька, не шлепала при жизни, так сейчас отшлепаю: ты зачем меня не послушалась, я тебя добром просила, а ты вон что – не настояла, ну так смотри у меня, берегись!» Да на вторую ночь опять заявилась и пальцем мне грозит, а на третью… вошла в дверь, перо из шляпы выдрала, обмакнула в ткемали и на стенке неприличное слово написала, обозвала меня по-нехорошему. – Старуха помолчала значительно и продолжила: – Вы-то что – вы люди пришлые, знать ее не хотели. – На протестующий Еленин жест тетя Оля повысила голос: – Знаю, все знаю, сама она не больно-то вас жаловала, нагнала тебя даже однажды, а вот, вишь как, оставила все ж таки всё тебе, а не мне, хоть мы с ней с 67-го года и до последнего ее часа соседствовали и всё это прежде наше было. Ты, конечно, внучка, а я-то ведь тоже – не седьмая вода на киселе: считай, племянница. Да уж что теперь говорить!

Старуха опять замолчала и, утерев фартуком пот, выступивший на лице после третьей кружки горячего чая, высказалась:

– Думаю я, Лена, что сны эти не простые, вещие сны, не таковская она была женщина, Медея-то Тугарина, чтобы просто так с бухты-барахты присниться! Думаю я, Лена, что зовет она меня, скоро и мне пора.

– Да ладно вам, тетя Оля, – запротестовала Елена, – вы еще вон какая крепкая!

– Как тебе не крепкая! Кости ломит, к дождю особенно, зубов нету!

– Зубов и у меня нету, – засмеялась Елена. Всё это, или почти всё, она уже слышала от тети Оли. – Тетечка Олечка, – проговорила Елена умильно, – а не одолжите мне пару ведер, только не пластмассовых, хочу растения Медеины полить. Раз уж приехала…

Старуха дала ей ведра, и Елена отправилась к себе. После встречи с соседкой уверенность Елены в том, что надо сделать попытку, только укрепилась.

На следующий день она с утра отправилась на другой конец села, к Галактиону Хаштария. Домой воротилась с бутылкой бараньей желчи и с эмалированным ведром, которое с отдачей попросила у жены Галактиона.

На подоконнике раскрытого окошка сидел ворон Загрей, с гладкими, блестящими черными перьями, и искоса поглядывал на нее. Елена обрадовалась живой душе в доме, поздоровалась с вороном. На «здрасьте» он ей каркнул опять по-иностранному: «Шерейпхум!»

– Вот еще заморская птица выискалась, – проворчала Елена. – Есть-то небось хочется? Или попировал уже у Галактиона, бараньих потрошков отведал? Хотя нет, там два пса, не пустят тебя, да и свиньи есть, те всё подберут. На вот, я тебе колбаски докторской припасла, колбаску-то любишь?

Ворон не стал ломаться, склевал, что дали, а насытившись, «спасибо» не сказал и вылетел вон.

Дел у Елены оказалось невпроворот. Тетя Оля как-то оговорилась, что на чердаке Медеином полно старых вещей. Елена хотела найти какой-нибудь большой чан или котел, чтобы вскипятить молоко, четыре ведра: свое, да Галактиона, да два тети Олиных у нее были, – но не мешало раздобыть еще что-то.

Действительно, чердак оказался завален старьем. На железной кровати с голой панцирной сеткой лежала кверху ножками другая кровать, третья, разобранная на спинки и сетку, стояла у стены. Стол лежал на боку, стулья громоздились, составленные один в другой; всюду, в пыли, валялись разбросанные детские книжки и тетрадки. Елена подняла одну тетрадь и прочитала: «Тетрадь ученика 5-го класа, средней школы 53 Тугарина Андрея». Пошла дальше и споткнулась о махровый от пыли велосипед «Школьник» с одним уцелевшим колесом. «Сесыппуна!» – услышала знакомое и увидела вверху, на балке, ворона.

– Фу, напугал! – махнула на него рукой. Ворон каркнул на своем птичьем языке и, слетев вниз, уселся на изнанке сиденья верхнего стула, сложил поудобнее широкие крылья.

– Вот фон барон! – проворчала Елена и двинулась дальше – от ее ноги покатился красно-синий мяч. В дальнем углу чердака лежал кверху брюхом комод, она наклонилась и выдвинула ближайший ящик, оттуда вывалились заношенные мужские вещи: трусы, майки, носки, брюки. Елена огляделась: вещи снизу, из дому, все до единой, были сосланы сюда, наверх. Но кухонной утвари тут не имелось. Это были вещи из большой комнаты, где жили теперь растения, которым столы, стулья, кровати, шкафы, одежда, мячи, велосипеды, книжки и тетради были без надобности. Внезапно ворон, нарушив мертвую тишину, проорал на чистом русском языке: «Р-рота, за мной!» – пролетел мимо, задев ее щеку концом черного крыла, и вылетел в чердачное оконце. Елена остолбенело глядела вслед удалой птице.

Первым делом, так или иначе, надо было запасаться молоком. Она залезла под дом, стоявший, как избушка на курьих ножках, на каменных сваях, и вытащила оттуда тачку с двумя огромными колесами. С тачкой и пошла в магазин, который по привычке звали сельпо, – тетя Оля, во всяком случае, так звала, – стоял он посреди поселка, рядом с двухэтажной, в желтой побелке, конторой, и, в отличие от прежних времен, чего только в магазине не было. Тетя Оля сказывала так: ведь говорили старые люди, наступят-де такие времена, когда на прилавках все, что душа пожелает, будет, а денег, чтоб купить, не будет. Видать, как раз и пришли эти времена. В магазине никого, кроме продавщицы, не оказалось, поэтому Елена с самым независимым видом попросила у неприступной армянской девушки, щелкавшей семечки из ладного цветного пакетика – а не из газетного кулька, как бывало, – сто двадцать пакетов кубанского молока.

– Ско-олько? – изумилась продавщица, мигом переставшая клевать семечки.

– Сто двадцать, – осторожно отвечала Елена.

Продавщица некоторое время в изумлении рассматривала Еленино лицо, потом дернула плечами:

– Не могу. Оптовая закупка. И что я другим покупателям скажу, спросят: почему молоко не привезли, а сегодня уже не привезут, завтра только.

– Девушка, красавица, пожалуйста, очень надо, – умильным голосом зачастила Елена и добавила магическое: – Я ведь доплачу.

– Ну хорошо, – вздохнула продавщица и стала выкладывать на прилавок пакеты с молоком. Елена, едва не застряв в дверях, завезла в магазин тачку и стала складывать мягко колыхавшиеся пакеты, исписанные рекламными словами, туда. В окно она увидела двух женщин, приближавшихся к магазину, и поскорей набросила на груженную молоком тачку цветастую шаль бабушки Медеи. Быстро расплатилась с продавщицей, а на покупательниц в дверях едва не наехала. Те, в недоумении, посторонились.

Все молоко в тачку не поместилось, пришлось сделать еще ходку. Да, молоко оказалось тяжелым грузом. Конечно, нельзя было сказать наверняка, можно ли считать молоко кубанских буренок, на которое Елена, между прочим, истратила почти всю свою пенсию, киммерийским. Но и любое другое молоко называть киммерийским оснований тоже не было. Во всяком случае, это оказалось самым дешевым. Главное, чего Елена опасалась: как бы молоко не скисло до вечера, ведь холодильника у бабушки Медеи не имелось, да если бы и был, сто двадцать пакетов в холодильник не затолкаешь. А как назло, сегодняшний день, в отличие от всего остального апреля, выдался уже почти по-летнему жарким. До поры до времени она оставила молоко в самом холодном месте: под домом.