Крушение

Это была клаустрофобия, которую я рассматривал в себе как скверный пережиток детства. Все те часы, проведенные мной в потаенных щелях и сараях, на корточках за кустами или между камней в попытках избежать непредсказуемых вспышек гнева пьяного отца.

С той поры тесные пространства вызывали во мне скрытую неприязнь, хотя я и считаю, что сколь-либо заметное волнение по этому поводу – дело прошлое. Об этом не знает даже Робин. Ей незачем.

И вот опять… Ничего серьезного, я вполне мог с этим совладать. Как и годы назад, когда для этого мне приходилось заниматься самовнушением, прибегая к когнитивным поведенческим приемам.

Для этого я пытаюсь избегать всего, что хоть как-то напоминает заточение, – быть может, потому что не хочу окончательно изгонять свои воспоминания из боязни, что эта свобода смягчит меня, когда вдруг нагрянет следующая волна угрозы.

Я выстроил для себя мир, дающий мне максимум свободного пространства. Я живу в просторном, не загроможденном мебелью доме с видом на каньон, а в погожие дни с террасы виден и лоскуток океана. Моя работа – временная опека и судебная травматология, консультации по убийствам с моим лучшим другом, опытным детективом – позволяет приходить и уходить, когда это нужно мне самому.

Для поддержания формы я бегаю, выбирая время, неурочное для других.

Много времени я провожу наедине с собой, ну а когда начинают донимать непрошеные мысли и мне надо отвлечься от себя, всегда могу себе позволить роскошь помощи другим.

И вот сейчас, в этом абсурдном сюрреалистичном месте человек, которому я пришел помочь, лежит напичканный седативами, а я рвусь отсюда на волю.

Глубокий вдох и выдох. Фокусировка.

Несколько раз проделав это упражнение, я, сидя, склонился над Зельдой и коснулся ее щеки. Разумеется, в этом был определенный риск.

Зельда не шевельнулась. Я тронул ее еще раз, на этот раз легонько похлопав.

Моя третья попытка заставила ее нахмуриться.

– Зельда? – окликнул я.

Она что-то бормотнула, не открывая глаз. А затем села, повела плечами и мутно огляделась. Одеяло скатилось, открывая, как мне показалось, желтую казенную робу, но то оказалась дешевая блузка «тихуана» с грубыми черными швами в рубчик.

– Зельда.

Она снова улеглась, отодвинулась от меня и ушла в сон.

Я сидел, закрыв глаза и делая глубокие вдохи. В уме я пытался создать какую-нибудь приятную картину. В итоге сложился образ маленького мальчика, который строил из плашек замки. Что, впрочем, порождало новые вопросы.

Видение с меня стряхнул женский голос:

– Ты.

Не обличение; просто местоимение, брошенное без всякой интонации. Словно этот возглас существовал в вакууме.

Зельда Чейз снова сидела, собрав вокруг себя одеяло. На этот раз ее глаза были открыты и уставлены на меня.

– Ты, – повторила она.

– Зельда, вы знаете, кто я?

Смятение.

– Я доктор Делавэр.

Ее губы скукожились в куриную гузку. Она поскребла себе подбородок, затем щеку, затем лоб. Громко рыгнула, поскребла себе шею, вращая головой, захрустела суставами пальцев.

Эти пять лет состарили ее на десятилетия: некогда породистый овал лица из-за поведенной скулы и подбородка превратился в скособоченный топорик. Рот ввалился, из чего следовало, что зубы повыпали. Цвет лица сделался землистым (пресловутый «уличный загар»), губы в пузырьках волдырей иссохли и пожухли. Белки глаз сделались розовыми. Неужто ей тридцать пять лет? На вид как минимум пятьдесят пять.

– Зельда…

Она приподняла руки в оборонительной позе, но вяло и неуверенно, как разучившийся боксер.

Я отсел от нее на стуле как можно дальше.

– Я – Алекс Делавэр. Мы с вами виделись несколько лет назад.

Молчание.

– Мне говорили, вы меня спрашивали.

Руки чуть приопустились. Смятение на грани ступора могло объясняться душевным расстройством, однако у меня складывалось мнение, что причиной здесь происки Кристин Дойл-Маслоу. Зельда в таком состоянии позвать меня вряд ли могла. А вот проекту Цапли явно был нужен официально зафиксированный пациент, и я, сердобольный болван, своим визитом совести на это купился.

Тем не менее надо было пробовать.

– Зельда, мы с вами встречались пять лет назад. Когда вы наблюдались у доктора Шермана.

Взгляд без тени мысли.

– Лу Шерман, – напомнил я. – Он был вашим психиатром.

Она кругло моргнула.

– Я – детский психолог. И одно время занимался вашим Овидием.

Моргание.

– С Овидием я работал, пока вы лечились у доктора Шермана. Вы тогда жили в отеле в Беверли-Хиллс.

Понимания во взгляде не больше, чем у обоев за ее спиной.

Я продолжал тараторить как одержимый:

– Мы с доктором Шерманом организовали Овидию няню, чтобы вы могли возвратиться к работе. Точнее, это сделал я. Через агентство по найму.

На губах блуждающая растерянная улыбка, как у больных афазией[12], которые чувствуют, что что-то не так, но не поймут, что именно.

– Зельда, вы знаете, где находитесь?

В ответ – мучительно сдвинутые брови. Я повторил вопрос, уже мало чего ожидая.

– Здесь, – произнесла она.

– «Здесь» – это где, Зельда?

– Это…

– «Это» значит что? Вы знаете?

Она сощурилась. Сплела пальцы и уронила руки перед собой. С одной стороны, хорошо, что она не буянит, но… вообще, что я ей могу сказать? Что она подопытная крыса в грантовом проекте?

«Где же может быть мальчик?»

– Вчера, Зельда, вы были в клинике, – произнес я. – Оттуда вас перевезли сюда, но всего на два дня.

Реакции никакой.

– Вы знаете, какой сейчас день?

– Сейчас.

Мой следующий вопрос был буднично-идиотским:

– В смысле, какой день недели?

Эту фразу я с таким же успехом мог произнести на албанском.

– Вы помните, из-за чего оказались в больнице?

Она закрыла себе ладонями глаза. Сжатые кулаки смотрелись небольшими дугами.

– Зельда, прошу прощения, если эти вопросы…

– Исчезла, – неожиданно громко и резко бросила она.

– Кто исчез, Зельда?

– Мамуля.

– Ваша мать…

– Нет, нет, – сорванным шепотом заговорила она, – нет нет нет нет нет нет…

Все это монотонно, без гневливости; звучало больше как усталая мантра.

Скрючившись, она прижала ладони к вискам.

– Мамуля… – произнес я как подсказку.

– Ушла.

– Когда?

Молчок.

– Вы искали вашу маму.

Она шумно засопела.

– И не нашли.

Она посмотрела на меня как на сумасшедшего:

– Я бы искала, но они меня сюда.

– Конечно. Вы искали вашу маму, когда…

В отчаянии зарычав, она откинулась на матрас и натянула себе на голову одеяло.

– Зельда…

Одеяло приподнялось. Я ждал. На этот раз ее сон перемежался агрессивным, колючим похрапыванием.

Следующие полчаса я провел в ожидании, подавляя в себе напряжение все той же приятной умозрительной образностью. В которую, однако, нередко вторгались тревожные мысли.

«Одиннадцать лет».

Когда дыхание у Зельды замедлилось и стало ясно, что она заснула крепко, я пустил в ход ключ и покинул это узилище.

Кевин Брахт поднял глаза от книги.

– Можно с чем-нибудь поздравить?

Я покачал головой.

– Тогда что будем делать, док?

Я дал ему свою визитку.

– Буду здесь завтра перед ее выпиской. Если возникнут какие-нибудь проблемы, дай мне знать.

Он подошел к двери.

– Что же с ней, такой вот, будет?

– Попробую пристроить ее куда-нибудь, где безопасно.

– Но ведь это только с ее согласия. Таков порядок.

Я понимал, о чем он. Правила принудительного удержания категорично гласят: если пациент так или иначе угрожает себе или окружающим, врач обязан это зафиксировать. Если нет, тогда полная свобода без всяких исключений. Это вызывало невольный вопрос: что Зельда сделала такого, что ей изначально присвоили код? Я спросил Брахта, есть ли у него какие-то соображения на этот счет.

12

Афазия – психическое нарушение, характеризующееся утратой способности понимать чужую речь.