Страница 8 из 11
Вдруг плавный звук, глубокий и мощный, дрогнул и как бы замер на миг, а затем волною разлился, затопляя мир: была суббота, в соборе заблаговестили ко всенощной. Этот звук словно ударил Варвару. Она подскочила и побежала дальше. Но бежать она могла не долго, изнеможение заставило её остановиться, и скоро она снова сидела на деревянном тротуаре. Один палец на её левой ноге был разбит, из него сочилась кровь. «Ничего, заживёт как на собаке», – успокоила она себя обычной формулой детей своего круга. Там, где она жила, докторов призывали лишь в последний час, к умирающим.
А вечер был душист и нежен. Сумерки спускались тихо и медленно, грустно и ласково. Посреди мостовой, оживлённо чирикая, прыгало семейство воробьев, пристраиваясь поужинать у круглого комочка навоза. Кружась около него, они отщипывали клювами крошки. Птица больших размеров, очевидно, зловещая городская ворона, пролетела мимо, немного снизилась над стайкой, бросила взгляд на то, что они ели, и, презрительно гаркнув, хлопнула сильнее чёрными крыльями и пролетела мимо. Отпрянувшее в испуге воробьиное семейство снова весело и деловито закружилось вокруг своего ужина. Вдруг камень упал на их стайку. Они взметнулись и взлетели маленьким испуганным облачком, оставив на мостовой одну раненую птичку.
Варвара вскочила. Оглянувшись, она увидела стоявшего неподалёку мальчишку. С довольным видом созерцая дело своих рук, он метил уже другим камнем в раненую птичку.
– Стой! – крикнула Варвара, подбегая к нему и хватая его за рукав. – Зачем ты убил птичку?
– А ты кто – полицейский? – огрызнулся мальчишка.
– Зачем ты это сделал?
– Не знаешь? Значит, ты дура. Этих птиц надо бить!
– За что?
– Не знаешь? Дура необразованная. Они – грешные птицы.
– Грешные? Ведь они не люди, птицы!
– Когда Христа распинали, кто подавал жидам гвозди? Они в клювах подавали гвозди!
Варвара смутно знала о событиях: распятым Христом в её околотке клялись и также попрекали евреев. Но она быстро сообразила:
– Да это не те же самые птицы!
– Ихнее отродье, всё равно. Их надо бить.
– Те гвозди были большие. Это – маленькие птички.
– Всё равно, они подавали. Так написано в книгах: воробьи подавали гвозди.
– Но то было очень давно, – снова нашлась Варвара, – то было в другом месте, не в нашем городе.
– Ну, то, значит, были их предки, – решительно сказал на минуту растерявшийся обидчик, – и это всё равно: их надо бить. – И, швырнув ещё один камень, теперь уже в Варвару, он, нарочно небрежно переваливаясь с ноги на ногу (так, он слыхал, ходят моряки), пошёл прочь.
– Кто Бога любит, тот бьёт Его врагов! – кинул он ещё фразу, уже поворачивая за угол.
Варвара знала этого мальчишку. Сын богатого бакалейного торговца и владельца ломбарда в их пригороде, он стоял на самом верху местной социальной лестницы. Его отец дружил с полицией. На этом лоскутке земного шара не было возможности бороться с ним, обвинить и наказать его.
Она кинулась к раненой птичке. Воробышек умирал. Капля крови густела на его голове. Маленькие, уже полузакрытые глаза туманились в преддверии смерти, словно стараясь не видеть её образа. Жизнь таяла в крошечном тельце, и оно казалось Варваре символом беззащитности слабого против могущества зла. Острая, нестерпимая боль пронзила её сердце. Жалость кипящей волной хлынула по всему её телу, сжигая навеки нечто во всём её духовном существе. Она нагнулась над птичкой, и ей казалось, она умирает вместе с нею, и с ними двумя страдает и умирает весь мир обиженных и беззащитных существ – всё то, что слабо, кротко и мило, что не умеет поднять ответного камня и кинуть в обидчика, всё, что живёт краткую жизнь перед лицом насилия.
Она нагнулась пониже и, осторожно взяв птичку, держала её на своей раскрытой ладони. Крошечные пёрышки, ослабевая на своих основаниях, мёртво обвисали вокруг холодевшего тельца. Крошечки пищи, последней трапезы, держались ещё у клюва, прильнув к нему.
Глазами, полными тихих слёз, смотрела Варвара на умирающее в муках существо и, желая вернуть его к жизни, тихонько дышала на него. Её дыхание подымало на миг миниатюрные серые пёрышки, но они затем опускались снова. Боясь, что слеза, упав на птичку, причинит ей боль, Варвара отвернула лицо в сторону. Мысль её заработала быстро. В душе её было теперь единственное, но жгучее желание: вернуть птичку к жизни. На вытянутой ладони своей она видела уже не птичку: там была смерть. Гигантская и непобедимая, она смотрела оттуда на Варвару, оскалив зубы. Содрогаясь, Варвара постигла её истинное лицо.
– Дыши, – шептала она птичке, – дыши! Хоть немного, но поживи ещё…
Но уж и крошка пищи отпала от клюва. И всё же Варвара не сдавалась: ей пришла в голову ещё одна мысль, и, с вытянутой ладонью, она побежала по улице.
Уже не один, а целый хор колоколов звучал с колокольни собора, и звуки эти как бы подгоняли Варвару. Она знала, что неподалёку живёт доктор, и бежала к нему. Но был неподходящий для приёма час. На продолжительный звонок не открывались двери. Наконец дверь быстро распахнулась: на пороге стояла дочь доктора, та самая барышня, что утром каталась с учителем в лодке. Она, видимо, завивала волосы горячими щипцами и, полупричёсанная, вопросительно выглянула за дверь.
Увидев босоногую девочку с птичкой на ладони, она вмиг поняла, в чём дело. Презирая сентиментальность, она даже вздрогнула от негодования и вскипела непомерной к случаю злобой.
– Пошла вон! – крикнула барышня. – И ты ещё смеешь звонить! В полицию тебя за наглость! Хочешь в полицию?! – И она с треском захлопнула дверь.
Варвара отпрянула, словно дверь её ударила наотмашь. Она стиснула зубы, но не заплакала. Было всё равно: птичка на её ладони была мертва.
Глава IV
Не поразительна ли эта детская способность создавать для себя мучительные тайны и, не делясь ни с кем, одиноко терзаться ими? Варвара и словом не обмолвилась матери о потрясениях дня. Она, как в этом случае поступают дети, начала «строить» на фундаменте опыта.
Этот день разрушил в ней детскую веру в возможность чудесного, и он же обнаружил перед нею скрытую от глаз глубину ничем не оправданной человеческой злобы. Нечто в ней самой стало твёрже и жёстче – она по-иному замышляла свой план о гимназии.
Рано утром во вторник она стояла на тротуаре, созерцая величественное здание женской гимназии. Дом, длинный и белый, в два этажа, был увенчан вывеской, золотыми буквами осведомлявшей: «Женская гимназия». Вновь и вновь читала Варвара и перечитывала эти два магических слова, и сердце её то подымалось, то падало. «Женская гимназия!» Она пересчитывала окна: в первом этаже – восемнадцать, во втором – двадцать, лишние два – над входной дверью. Всего окон – тридцать восемь. Казалось, и окна смотрели на Варвару сверху вниз, насмешливо и надменно, шепча: «для благородных девиц». Класс «благородства» в околотке, где жили Бублики, начинался от полицейского («Ваше благородие!»), и это вызывало привкус опасения и беспомощности в её маленьком сердце. Ничего больше не выдавали окна из их секретов, хотя они и не были завешены шторами. Только что вымытые к началу учебного года, они сияли отражённым солнечным светом, насмешливо и пусто, а между тем внутри здания уже происходило что-то: оттуда доносились неясные шумы и звуки – там готовились к чему-то.
Это был первый день учебного года: молебен. Начинали уже собираться девочки, их родители, преподаватели, классные дамы. В прелестной парадной форме, сияя белизной фартучков, воротничков и манжет, приветствуя друг друга, перекликаясь, смеясь, девочки легко взбегали по ступенькам и исчезали в гимназии. Их сопровождали родственники и гувернантки.
Кое-кто подъехал в экипаже, и их появление вызывало всеобщее внимание: это была аристократия старого города или его богачи. Элегантный экипаж легко подкатывал к подъезду. Подковы лошадей выбивали искры из камней мостовой. Кучер на лету ловко останавливал экипаж, живописным движением руки подтянув вожжи. Швейцар распахивал дверь и стоял, кланяясь низко. Милая девочка – причина всего этого – возникала из глубины экипажа, оживлённая и радостная, как ангел. Гувернантка, мать или родственница, кружась около неё, расправляла воротничок или бантик в косе, и затем торжественным шествием они подымались по ступеням и исчезали в гимназии.