sedye hrebti

В шумном, но уже угасающем застолье слышны отдельные голоса. Мужики протягивали жилистые крепкие руки. Цепко прихватывая бутылки за тонкие горлышки, наливали высокие граненые стаканы красного вина. На самом деле это было не вино, а разведенный брусничным соком спирт.

Полные бутылки подносила толстая молодуха в ярко-красном с желтыми лепестками цветов сарафане. Обходя застолье, она собирала грудой пустую стеклянную тару и уносила за перегородку в кухоньку, откуда несло запахом жареного мяса. На вид молодуха далеко не красавица. Когда наклонялась к столу, и лицо ее попадало в свет керосинок, были видны на левой щеке и ниже по вырезу сарафана множество родинок разной величины. Ресницы и брови казались бесцветными. Она, как и хозяин застолья, рыжая, хотя родней они не приходились. Голова повязана платком на крестьянский манер. Бородатым гостям, поди, казалась она самим совершенством женского пола. То один норовит ущипнуть, то другой. Молодуха беззлобно, но хлестко била игривого по колючей щетинистой скуле и беззвучно продолжала обслуживать застолье. Если такое замечал хозяин, то ударял кулаком по краю столешницы:

Цыц! Не кабак!

Пытавшийся заигрывать с молодухой гость сразу остепенялся и тянулся ручищей к стакану. Вилкой цеплял закуску.

Выждав какой-то определенный, только самому себе известный момент, хозяин крикнул:

– Кешка! Алексашка!

В руках шустрых парней вместо подносов вдруг появились расписные балалайки. Гости отворачивались на табуретках от стола, и Кешка с Алексашкой превращались из недавних тихих обслуживающих на трактирный манер половых в лихих и задорных, веселых плясунов-танцоров.

– Барыню! Барыню! – просили пьяные мужики. Они утирали большими, как полотенца, носовыми платками лоснящиеся от жира бороды.

Парни лихо отплясывали посередине горницы, залихватски наяривая на балалайках. В отличие от угрястой толстой прислуги ребята были хоть куда. Стройны, тонки в талии, но широки в плечах. По возрасту им можно дать лет по семнадцать каждому. И одеты одинаково. Черные штаны заправлены в блестящие юфтевые сапоги. Красные рубахи с расстегнутым воротом. Только Кешка – белобрысый, а Алексашка – черный.

Пока парни веселили застолье, молодуха по знаку хозяина собрала все бутылки. Взамен принесла и поставила на стол бачок с холодным смородиновым киселем. Гости, заряженные балалайкой и крепким хмелем, повставали с табуреток и лавок. Сгрудившись в круг, чтобы сохранить приличное равновесие, глухо колотили пол подметками сапожищ. Затянули песню:

«По-о дики-м сте-пям За-бай-калья!! Где-е зо-лото мо-о-ют в го-рах! Бро-дяга судьбу про-кли-на-я, та-а-щил-ся с сумой на пле-чах…»

Песня сломалась на первом куплете. Гулявшим с обеда мужикам не хватило духу вывести любимый напев до конца ровным и дружным пением.

Рыжий хозяин подозвал ребят. Налил по полстакана из бутылки, которую, нагнувшись, достал откуда-то снизу, из-под своего стула со спинкой.

– Нате-ка. И на кухню трескать. Да рубайте толком. Кабы не развезло дуралеев, – сказал дружелюбно, как бы по-отечески. Кешка и Алексашка, опустив балалайки, ахнули стаканы до дна, хватанули из ближайшей кружки огуречного рассола и покинули горницу.

За столом разливали ароматный кисель. Шумно втягивали вкусный и приятный после спирта напиток. Наполняли стаканы, пока черпак не заскреб по дну бачка. Разговоры стихали. К потолку клубился едкий табачный дым. Мужики трясли кисетами, обмениваясь самосадом. Хозяин раскурил тонкую изогнутую трубку. Затянувшись несколько раз, постучал ею по столешнице. Все подняли головы. Ждали, что скажет хозяин.

– Так, значится, – он сделал паузу, медленно переводя взгляд с одного лица на другое. Взгляд цепкий и почти не хмельной. Будто ощупывал им каждого сидящего за столом. – Сезон начнем не позднее пятнадцатого числа, – опять замолчал, словно мысленно спрашивал, поддержат ли его, что сезон должны открыть с пятнадцатого. – К этому времени будет порох, дробь, картечь, прочие припасы.

Мужики оживились, смачно смоля самокрутки.

Хозяин поднял руку:

– Однако ж, не гомоните. Есть серьезный вопрос. – Мужики, кивая бородами, замолчали. – Сами, поди, знаете, что творится нынче в округе? – Мужики замотали бородами.

– Ужель не ведать, – глухо ответил один из охотников, – вона чугунка совсем близко подобралась. Того и гляди, энти паровозы нам што-нибудь обшпарят! – мужики громко загоготали. Не сдержал улыбку и хозяин, продолжая начатый о деле разговор.

– То-то и оно, что теперь угодья наши промысловые, стало быть, переместятся. Зверь пугается шума. Шарашится туды-сюды. Бежит в глубь тайги. Соболь и белка хоть и маленькая животинка, а чует, что схорониться лучше подальше от просеки. В чаще.

Послухай, Емельян Никифорович, – обратился к хозяину один из мужиков. – Вот давеча, когда плыли к тебе на плоту, делали, значит, по нужде остановку на берегу. Там как раз до ихней насыпи рукой подать. Так чего ж ты думаешь? Бурундуков и тех не видать. Раньше, бывало, всюду вьются. Не к столу будет сказано, присядешь под кустом по большой нужде, они, того и бойся, што в портки запрыгнут.

Мужики снова грохнули раскатистым смехом. У одного даже слезу вышибло.

Емельян Никифорович согласно покачал головой:

– К тому и говорю, уходит зверек наш пушной. Потому угодья будем перемещать дальше к северу. Север, братцы мои, он необъятен. Север нас прокормит. Так говорю-разумею?

– Так, так, – закивали охотники.

– Зверь убегает – энто што, – включился в разговор охотник Афоня. – Рыба вон и та уплывает. Которые дорогу железную конопатят, они што удумали. Все норовят вдоль реки, все вдоль реки.

– С утра до вечера бух-бух, бух-бух по всей насыпи, – добавил другой охотник, щурясь от крепкой затяжки. – Вот и рыба не выдерживает. Она, поди, тоже соображение рыбье имеет.

– Вдоль рек идут – это наука у них такая, расчет такой сделан, чтобы тоже своя экономия была, – заметил Емельян Никифорович. – Ладно, мы разрешаем, пущай себе строят железку. Я так кумекаю, что с тем строительством нам тоже польза выгорит… А теперь, покуда поели-попили, опочивать пора. Час поздний.

Мужики с грохотом задвигали табуретками. Кто-то спьяну смахнул невзначай на пол стакан. Под сапогом хрустнуло стекло. Горница опустела. Над столом висел махорочный дым. Голоса еще глухо и неясно слышались из просторных сеней. Мужики отправились спать на сеновал, на свежий воздух.

Утром охотники покинут гостеприимный дом Емельяна Никифоровича Размахнина, подавшись в разные стороны. Кто семейный, домой. Кто одинокий, сразу в таежное зимовье. Готовиться к зимнему промыслу. До того, как придет груз с припасами, надо успеть починить снаряжение, подлатать исхудившуюся одежду и обувь, подконопатить старенькие бревенчатые стены зимовеек, подладить крытые берестой или жердями односкатные крыши. После Покрова дня, по первому снежку выйдут охотники на дикие тропы. Начнутся привычные таежные будни.

*

«Амурская железная дорога. Она строилась позже других участков Великого Сибирского пути. В то время, когда пороги царских дворов обивали посланцы иностранного капитала, предлагавшие свои услуги в строительстве железной дороги на Дальнем Востоке России, в Министерстве путей сообщения с участием представителей других министерств изучались, а затем были единодушно одобрены предложения о прокладке стальных путей на просторах от Куэнги до Хабаровска.

Наконец в Чите получили долгожданное разрешение начать финансирование строительных работ на головном участке будущей Амурской железной дороги. К решению не было предложено никаких разъяснений. Не были определены этапы и сроки строительства дороги в целом. Не были даны ответы на многие технические вопросы. Но с открытием финансирования немедленно начались строительные работы от станции Куэнга Забайкальской железной дороги на восток до Урюма.

Весь участок строительства приходился по долинам и ущельям попутных рек. Рельсы прокладывали по скальным косогорам многочисленных отрогов могучих хребтов. Трассу пересекали бесчетные горные потоки. На равнинах грунты оттаивали за лето на два-три аршина в глубину, а дальше шли вечные льды, промороженный ил, плывуны. Слева и справа от трассы чернела низкорослая тайга, зеленело редколесье.