Страница 3 из 22
Много раз потом вспоминая этот миг, он размышлял, что спасло его: то ли, что он успел достать папиросу и чекисты увидели, что в руках у него не пистолет и не граната? Или та нелепая и совершенно беззащитная поза, в которой он, влекомый неожиданным рывком, пытаясь сохранить равновесие, падал в расставленные руки Ани? И понимал, в конце концов, что спасен оказался ее звонким голосом, ее словами, догнавшими его, когда он в задумчивости на краю тротуара, стараясь побороть свою неловкость и удивляясь ей, чуть было не сделал шаг на мостовую.
Кто ехал в той первой машине, в «Паккарде»? Да кто угодно мог ехать. Тот же Орджоникидзе мог, мог Ягода, мог Ежов. Кто из них был раньше во главе НКВД? Кто к тому моменту уже был расстрелян? Неважно! Мог ехать любой, кому полагалась машина сопровождения с охраной, и чекисты, которые собирались его убить, просто честно делали свое дело, не более того.
– Костя! Что же вы под машину лезете! Что за странная растерянность и меланхолия в советском дипломате?! И что вы тут делаете? Вы в Комуниверситет? Будете читать лекции? Вас направили? На каком отделении? На нашем? Вот замечательно! Вы, наверное, лекцию обдумываете? И слегка волнуетесь, верно? Я сразу догадалась! – говорила Аня, не давая ответить и не дожидаясь ответа. Константин Алексеевич смотрел на нее, в большущие карие глаза, в красивое взрослое лицо, обрамленное каре прямых тяжелых черных волос, и думал о том, что эта женщина спасла ему жизнь, и даже не поняла, что спасла и от чего спасла; что она по-детски и без намека на женское кокетство рада ему, искренне и по-дружески; и сейчас, когда сердце еще колотится, а под ним какая-то странная ледяная пустота, а страха нет, потому что он просто не успел испугаться, ему очень хочется сильно ее обнять и поцеловать в губы, но сделать этого нельзя, потому что тогда точно испортится та легкая материя их отношений, о которой она может и не подозревать.
– Константин Алексеевич! Пойдемте! Я на лекцию опоздаю! А вы сейчас читаете? – говорила Анна, когда они переходили через совершенно пустую дорогу к дверям университета.
– Нет, я не читаю лекций и не собираюсь их читать. Я шел к брату и решил завернуть к университету, просто на удачу, чтобы увидеть вас. Просто увидеть вас. И больше ничего.
– Чтобы увидеть меня? И больше ничего? – в голосе Ани послышалось удивление, вопрос и как бы преддверие испуга, когда дружеские отношения грозят вдруг перейти в иные, а это томительно, и страшно, и лучше не надо…
– И больше ничего! – уже шутливо произнес Константин Алексеевич. – Никаких лекций! Никогда и ни за что! Пусть студенты остаются серыми и необразованными!
– Вот те раз! Вы не любите студентов? Не хотите растить смену? А как же новые кадры советской дипломатии?
– Мне хотелось взглянуть только на вас! Правда! Мне немного жаль, что вас сейчас нет в наркомате. Вот и решил заглянуть.
– А знаете что? – глаза у Ани радостно заблестели. – В субботу у нас занятий нет. Приходите ко мне домой на обед! Ведь у меня же новоселье! Я теперь не в общежитии, а комнату получила. Тут недалеко, на Палихе! Представляете, новый дом, с паровым отоплением, с газовой колонкой, с газовой плитой и с газовой духовкой!
– Одна плита и духовка на целый дом? Очередь занимаете для готовки?
– Шутите все! Шутите, шутите! Вот когда придете, я вас угощу курицей, запеченной в духовом шкафу! С нежной золотистой корочкой! С гарниром из запеченной картошки! Я так здорово готовить научилась! Вот увидите, как надо мной смеяться! Приходите в субботу в три! Улица Палиха, дом шесть, строение три, вход со двора, третий этаж, квартира пятнадцать. Три звонка!
Константин Алексеевич заметил только сейчас, сраженный восторженным напором своей сослуживицы, что она держит его за рукав пиджака, смотрит в самые глаза, стремясь откинуть неизбежную преграду, стоящую между мужчиной и женщиной, и весело пританцовывает в такт своим словам. И вновь – в этом танце не было ничего жеманного, кокетливого, заманивающего, томящегося и неискреннего, неизбежного в любом кокетстве. Это была почти детская, при внешней привлекательности и женской красоте, открытая радость, вся на виду, ничего не утаю, потому что это просто незачем, и вообще я не знаю, что это такое и как это делается, и зачем!
– Ну все! Бегу! А то учиться опоздаю! Приходите в субботу!
Похоже, он ничего и не ответил, просто улыбался и смотрел ей вслед, стоя под колоннами большого серого здания.
Они сидели с братом за круглым обеденным столом, покрытым белой узорчатой скатертью, прямо под низким матерчатым абажуром с бахромой, и пили чай с коньяком. Они переживали тот момент, когда обед уже завершен и надо бы встать из-за стола, как встали женщины, отправившись на коммунальную кухню мыть посуду, но вставать, хотя бы для того, чтобы прогуляться по двору, очень не хотелось. Чаепитие тянулось медленно еще и потому, что Константину Алексеевичу нужно было о многом рассказать брату. Стараясь говорить тихо, зная специфическую акустику коммуналки, братья сидели рядом, почти касаясь головами.
– У меня будет странная миссия в Берлине, Боря, – сказал Константин Алексеевич. Не знаю, как и подступиться.
– А в чем дело? Секретные военные поставки? Вооружение?
– Если бы. Внешне все проще: поставка нашего зерна и вообще всякой там сельхозпродукции за твердые марки. Закупка производственных мощностей и как раз по твоему наркомату, что-то для Ленинградского тракторного. Но это-то как раз и не важно, все налажено, все подписано, как по маслу пройдет, для этого меня и не слали бы. Все сложнее.
– Секретное задание НКВД? Завербовать Кальтенбруннера? Организовать покушение на Гитлера?
– Почти. Только еще труднее, потому что непонятно совсем. Тебе знакомо такое имя – Ганусен?
Борис пожал плечами.
– Это очень странный человек. Вроде артист, вроде циркач, вроде колдун и мистик. Дает в театральных залах своего рода концерты, выступает со странными представлениями, читает мысли людей, на сцене впадает в кому, останавливает собственное сердцебиение…
– Шарлатан?
– Трудно сказать. Не без этого, наверное, хотя, говорят, выглядит это очень убедительно. Вызывает на сцену людей и рассказывает им, например, что они делали вчера, даже не зная их по имени. Или, к примеру, просит кого-нибудь из зала написать на бумаге приказание: подойти к седьмому ряду, достать из кармана жилетки господина, сидящего на пятнадцатом месте, монокль и положить его в сумочку дамы, сидящей на седьмом месте, или что-то в этом роде. И не зная, что в бумаге, читая чужие мысли, выполняет приказания. Обставлено все очень красиво, публика в восторге.
– Какое вся эта чепуха имеет отношение к дипломатии вообще и к внешней торговле в частности?
– В этой командировке вся внешняя торговля – прикрытие, легенда. Мне надо выйти на этого Ганусена.
– Вот это да! Ваш наркомат занялся артистами-шарлатанами?
– Считай что так, Борь. Ты со своей инженерной мыслью о тяжелой промышленности вряд ли во все это вникнешь. Скажи лучше, у тебя с двадцатых годов не осталось каких-нибудь немецких связей?
Два брата были очень близки, их связывала и любовь, и истинная мужская дружба, и общность судеб, обусловленная временем. Оба, не получив систематического образования, а тем более высшего, смогли стать людьми очень грамотными и нужными, каждый в своей сфере. Но и разница между ними была очень велика. Константин, оказавшись с середины двадцатых годов на дипломатической службе, за три месяца легко овладевал языком страны пребывания, не прикладывая к этому видимых усилий. Он свободно говорил на английском, немецком и французском языках. Акцент, конечно, был, но не мешал, ему и не требовалось выдавать себя за кого-то другого. Он был советским дипломатом, государственным чиновником, занимающимся внешней торговлей. Напротив, у Бориса не было такой легкости, способности хватать на лету, его стихией была организация и инженерия. Образования явно не хватало, поэтому по настоянию Серго Орджоникидзе он поступил в политехнический институт на индивидуальную форму обучения: к нему на дом вечером после его работы приходили преподаватели, отчего Борис чувствовал ужасное неудобство, поил их чаем и пытался кормить ужином. Вопрос о немецких связях, которые могли сохраниться с двадцатых годов, когда отношения Советского Союза с Германией были наиболее теплыми и тесными, Константин задал наугад, понимая, что Боря, не зная немецкого, вряд ли мог эти связи поддерживать, да и времени на это у него не было.