Миусская площадь

– И Мессинг такой же, не знаете?

– Похоже, нет. И вот здесь-то нам с вами и можно построить кое-какую игру. Продумать пока не успел, но суть ее в том, что и у Гитлера, и у Сталина должно быть по своему Ганусену, который будет убеждать, что историческая миссия Германии – дружить с Россией, а России, то есть, простите, СССР, дружить с Германией. Тут нам с вами нужно будет хорошенько подумать, а?

– Сталин, по-моему, вовсю готов дружить.

– Так-то оно, может, и так, да только военная разведка не всегда с этим согласна. Есть кое-какие факты, и прямые, и косвенные… В общем, военная машина СССР готовится к молниеносному прыжку на Запад – не сразу, конечно же, и не единственный это стратегический план, а так, один из многих… А на Западе-то как раз Германия. Не Польшу же станет Сталин воевать, а?

Они шли шурша листьями и наслаждаясь прохладой и уютом грустноватого сентябрьского вечера по тенистому берлинскому бульвару, который потихоньку вывел их на Бергманштрассе, на углу Цоссенерштрассе прошли мимо крытого рыночка, уже опустевшего в поздний час. Константин Алексеевич поймал себя на странной мысли: он сформулировал то, что неясно ощущал все последние дни – какую-то непостижимую, не от него зависящую внутреннюю связь своей судьбы с Вальтером. Он ощущал доверие к нему, мало того, понимал, что нет у него в Германии ни среди немцев, ни среди своих, русских, в посольстве или торгпредстве, человека столь же близкого. Ему казалось, что в Вальтере он встретил… себя самого, только не в русском, а в немецком варианте, как если бы он попал в зазеркалье, и зазеркальем таким была Германия.

Они остановились, присели на парковую скамейку, Вальтер отложил свою аристократическую щегольскую трость с тяжелым набалдашником в виде львиной головы. Косте не очень хотелось говорить, и молчание не угнетало, так могут молчать друг с другом близкие друзья. А Германия, подумалось, действительно становилась то ли кривым зеркалом России, то ли ее увеличительным стеклом. Берлин гротескно отражал Москву. Дома мы привыкли к гимнастеркам, к военной форме, к петличкам, к командирским ромбикам – здесь же это все отражалось и возводилось в степень красотой, броскостью, яркостью немецкой формы – черная кожа портупеи, высоких сапог, перчаток, на рукавах черная свастика на красном фоне круга, символизирующего солнце. Сходство судьбы, общность судьбы.

Странное дело, но Константин Алексеевич поверил Мессингу. Представить себе, что этот человек выполнял чей-то заказ, было невозможно. Побывав на его концерте, каждый понял бы, что он вообще вне каких-либо политических игр, они его в принципе не могли интересовать. Да и видел Костя слишком хорошо чудовищные физические муки, который переживал этот человек во время того странного представления, развлекая публику диковинным своим даром. И самым страшным был, конечно, последний номер – эта его каталепсия. Наверное, за эти муки и давался дар провидения, когда настоящее время, эта скорлупка, которая не позволяет нам видеть ничего, иначе как здесь и теперь, крошится перед ним, и само время предстает… ну как местность, на которой ты различаешь дороги, или как карта, на которой вместо населенных пунктов обозначаются будущие события, нанесены меты жизни целых государств и просто людей. Да, не договорятся нынешние правители, и ни он, Костя, ни Вальтер, ничего не смогут противопоставить этому бесноватому уроду с черными усиками, орущему на площадях в скрытые трибуной микрофоны. Русские танки будут в Берлине… Наверное, будут, Костя почти физически ощущал правоту внезапного предсказания Мессинга, истинность провидческого экстаза, в котором он был, выкрикивая независимо от собственной воли это вовсе уж неуместное в Германии, примеряющей военную форму, пророчество. Но сколько этим танкам до Берлина катиться? И сколько из них по дороге сгорит? И въедут они в Берлин, или вплывут на красных потоках русской и немецкой крови?

– Вальтер, вы поверили вчера Мессингу? Я имею в виду, конечно же, две его заключительные реплики? – нарушил молчание Костя.

– Нет, – коротко и резко ответил Вальтер. Помолчав, добавил: – Я не хочу и не могу в это верить, – и в его голосе слышалась какая-то обреченность. – Во всяком случае, я буду всеми силами этому противодействовать.

– А возможно ли? Помните, вы сами рассуждали при первой нашей встрече, что время – это пространство. Если так, то все уже есть, все распланировано, и изменить нельзя? Что если Мессинг видит время как пространство, и поэтому обладает даром предсказания?

– А не можем ли мы на этом пространстве выбирать разные пути? По крайней мере, я постараюсь это… проверить.

– Как? Мне тоже очень бы хотелось… проверить, как вы выражаетесь.

– Как, говорите? Я уверен, что и Третий Рейх, и СССР несут в себе некие мистические тайны, определяющие исторические миссии наших народов. Их вожди – тоже мистики, или же подвержены в высшей степени мистическому влиянию. Сейчас это влияние, оказываемое, по крайней мере, на Гитлера, насколько мы знаем, резко негативное. Следовательно, мы его нейтрализуем. Вы, наверное, догадываетесь, что у меня есть для этого кое-какие возможности? Скажу по секрету, все уже спланировано, так что наш с вами Ганусен-Лаутензак обречен. Вопрос нескольких дней.

– Я думал, вы в поезде шутили давеча. Убивать-то зачем? Убрать, отодвинуть… Да и вообще, может он тут ни при чем. Ведь все это, некоторым образом, умозрительность, наши с вами соображения, не больше…

– Но и не меньше. Да и согласитесь, Константин Алексеевич, что жизнь этого шарлатана в историческом контексте – совершенно незаметная, я бы даже сказал, ничтожная частность, которую мы с вами вряд ли можем учитывать, – и Вальтер улыбнулся так мило и мягко, как будто говорил о вчерашней газете, объясняя недотепе, почему он хочет ее выбросить, а не отвезти в публичную библиотеку, чтобы сдать в архив для подшивки.

– Если наш герой действительно обладает телепатическими возможностями, то ему не составит труда раскрыть ваш план и противодействовать ему. Насколько я понимаю, у него достаточно высокие покровители в рейхсканцелярии.

– Волков бояться – в лес не ходить! – расхохотался Вальтер. – Давайте уж решим, что это – мои дела. А ваши пусть будут связаны с Мессингом. Нельзя нам его упустить во всей этой мистической чертовщине.

– Тем более, что кто-то его пасет, и меня заодно. Помните записочку давешнюю, с предупреждением? Думаю, записочка эта к тому, что интерес к мистикам, телепатам, гипнотизерам и прочая и прочая не только мы с вами испытываем.

– Я бы сказал даже больше: вчера думал, что есть очевидная рациональная связь между нелепым брестским предсказанием и запиской. Уж больно все сходится у цыганки и вашего неизвестного корреспондента. Но позвольте предположить… вдруг сия связь существует не на уровне агентурной игры, что нам проще понять, а на другом, мистически предопределенном? Что если действительно звезды через три дня как-нибудь не так сойдутся? Может быть, вам действительно стоит откланяться? Право, не сочтите меня мракобесом, но несколько жутковато становится… Да и в самом деле, может быть, вам интереснее было бы побыть пока дома? Вы не находите странным, что Мессинг пока не при дворе – ни при советском, ни при немецком. Так что берите его под белы руки да везите к себе на Восток, в Москву, да прямо к Сталину. После вчерашнего, думаю, его хорошо примут. Газеты сегодня смотрели? Все желтая пресса только и пишет о русских танках в Берлине. Официальная-то, конечно, нет. Но гастроли прервали, знаете?

Они не сговариваясь встали со скамейки и вновь пошли по бульвару – один похлопывая по ноге мягкими кожаными перчатками, другой слегка поигрывая тростью.

– Вальтер, а вы тогда… В первый день нашего знакомства, во время обеда на Палихе… помните? Потом вернулись к Анне?

– Нет, конечно. Она же нравится вам. Вот вы и вернетесь как-нибудь, вечерком, к ночи поближе, – улыбнулся Вальтер. – Привет передайте, пожалуйста.