Грегорианец. Четвёртый

Басс и Росс дрожали от ярости. Готовились задушить Лау Вельера, если бы в глубине души не чувствовали, что только горячая любовь к ним заставляет его так орать. Девушки в мужском обличии постукивали каблуками о ковер, до крови кусали губы и изо всех сил сжимали эфесы шпаг.

В приемной слышали, что вызывали Шосса, Басса и Росса, и по голосу уважаемого Вельера угадали, что он сильно разгневан. Десяток голов, терзаемых любопытством, прижался к двери в стремлении не упустить ни слова, и лица бледнели от ярости, тогда как уши, прильнувшие к скважине, не упускали ни звука, а уста повторяли одно за другим оскорбительные слова любимого всеми командующего Имперскими Легионерами, делая их достоянием всех присутствующих. В одно мгновение резиденция, от дверей кабинета и до самой дальней площадки паркинга лайтфлаев, превратилась в кипящий котел. Командующий вновь стал соблюдать девичье инкогнито вызванных Клериков.

– Неужто! Имперские легионеры позволяют алептам кардинала себя арестовывать! – продолжал хозяин кабинета, в глубине души не менее разъяренный, чем его подчинённые, чеканя слова и, словно заряды рельстронов вонзая их в грудь своих слушателей. – Вот как! Шестеро Адептов арестовывают шестерых Клериков императора! Тысяча инсэктов! Я принял решение. Прямо отсюда отправляюсь в Гартман к императору и подаю в отставку, отказываюсь от должности командующего Клериков и прошу назначить меня обычным лейтенантом Адептов кардинала. А если откажут, тысяча инсэктов, я стану аббатом!

При этих словах ропот за стеной превратился в бурю. Всюду раздавались проклятия и богохульства. Возгласы:

«Тысяча инсэктов!», «Бог и все его ангелы!», «Смерть и вторжение в мозг!» – повисли в воздухе. Дартин глазами искал, нет ли какой-нибудь портьеры, за которой он мог бы укрыться, и ощущал непреодолимое желание забраться под стол.

– Так вот, господин полковник! – буквально зашипела Басс, потеряв всякое самообладание. – Нас действительно было шестеро против шестерых, однако на нас напали из-за угла, и, раньше чем мы успели обнажить оружие, двоих убили наповал, а Шосс так тяжело ранен, что не многим отличался от труппа. Он пытался подняться и снова валился на землю. Том не менее мы не сдались. Нет! Нас уволокли силой. По пути мы воспользовались моментом и скрылись на лайтфлаях. Что касается Шосса, то его посчитали мертвым и оставили спокойно лежать на поле битвы, полагая, что с ним не стоит возиться. Вот как было дело. Черт дери, полковник! Не всякий бой можно выиграть. Великий Омеи и тот проиграл Фарскую битву.

– И я имею честь доложить, – добавила Росс, – что одного из нападавших я самолично заколола его собственной шпагой, так как моя сломалась после первого же выпада. Убила или заколола, как вам будет угодно, полковник. Жаль что рельсовики запрещены в столице…

– Я не знал этого, – смягчился Вельер, несколько успокаиваясь.

– Господин кардинал, как я вижу, кое-что преувеличил, – добавили Клерики.

– Но умоляю вас… – продолжала девушка в облике мужчины, видя, что хозяин кабинета смягчился, и уже осмеливаясь обратиться к нему с просьбой, – молю вас, не говорите никому, что Шосс ранен! Он был бы в отчаянии, если б это стало известно императору. А так как рана очень тяжелая заряд разгонника раздробил броневставку и повредил осколками плечо…

В эту минуту край портьеры приподнялся, и на пороге показался Клерик с благородным и красивым, но смертельно бледным лицом.

– Шосс! – вскрикнули обе легионерши. – Какого лешего ты припёрся? Тебе лежать и восстанавливаться в регенерационной капсуле надо!

– Шосс! – повторил за ними Лау Вельер. – Действительно? – перевёл взгляд на девушек.

– Вы звали меня, господин полковник, – с трудом выдал вошедший, обращаясь к Вельеру. Голос его звучал слабо, но совершенно спокойно. – Вы звали меня, как сообщили мне товарищи, и я поспешил явиться. Жду ваших приказаний!

И с этими словами Клерик, безукоризненно одетый и, как всегда, подтянутый, твердой поступью вошел в кабинет. Вельер, до глубины души тронутый таким проявлением мужества, бросился к нему:

– Я только что говорил этим леди, – начал Вель, – что запрещаю моим легионерам без надобности рисковать жизнью. Храбрецы дороги императору, а ему известно, что Клерики – самые храбрые люди в Гранжире. Вашу руку, Шосс!

И, не дожидаясь, чтобы вошедший ответил на проявление дружеских чувств, Вельер схватил правую руку Шосса и сжал её изо всех сил, не замечая, что тот, при всем своем самообладании, вздрогнул от боли и сделался ещё бледнее, хоть это и казалось невозможным.

Дверь оставалась полуоткрытой. Появление Шосса, о ране которого, несмотря на тайну, окружавшую все это дело, большинству присутствующих на базе легионеров было известно, поразило всех. Последние слова полковника встретили гулом удовлетворения, и две или три головы в порыве восторга просунулись между портьерами. Полковник, надо полагать, не преминул бы резким замечанием покарать за это нарушение этикета, но вдруг почувствовал, как рука Шосса судорожно дернулась в его руке, и, переведя взгляд на раненого легионера, увидел, что тот готов потерять сознание. В то же мгновение Шосс, собравший все силы, чтобы преодолеть боль, и все же сраженный ею, рухнул на пол как мертвый.

– Нейростимуляторы сюда и медика! – закричал Лау Вельер. – Моего или императорского, самого лучшего! Медика, или, тысяча инсэктов, мой храбрый Шосс умрет, а я спущу на вас свой праведный гнев!

На крик полковника все собравшиеся в приемной хлынули в кабинет, дверь которого он не подумал закрыть. Люди в броне суетились вокруг раненого, однако старания были бы напрасны, если б лекарь не оказался в самом доме. Расталкивая толпу, он приблизился к Шоссу, который все еще лежал без сознания, и, так как шум и суета мешали ему, он прежде всего потребовал, чтобы больного перенесли в соседнюю комнату. Вельер поспешно распахнул дверь и сам прошел вперед, указывая путь Басс и Росс, которые на руках вынесли своего друга. За ними следовал лекарь, а за лекарем дверь затворилась.

И тогда кабинет, всегда вызывавший трепет у входивших, мгновенно превратился в отделение приемной. Все болтали, разглагольствовали, не понижая голоса, сыпали проклятиями и, не боясь сильных выражений, посылали кардинала и его Адептов.

Немного погодя вернулись Басс и Росс. Возле раненого остались только полковник и врач с полевым медицинским кофром.

Наконец возвратился и полковник. Раненый, по его словам, пришел в сознание. Врач считал, что его положение не должно внушать друзьям никаких опасений, так как слабость вызвана только большой потерей крови.

Затем Лау Вельер подал знак рукой, и все удалились, за исключением Дартина, который, со свойственной грегорианцу настойчивостью, остался на месте, не забывая, что ему назначена аудиенция. Когда все вышли и дверь закрылась, Вельер обернулся и оказался лицом к лицу с молодым человеком. Происшедшие события прервали нить его мыслей. Он осведомился о том, чего от него желает настойчивый проситель. Юноша назвался, сразу пробудив в памяти Вельера и прошлое, и настоящее.

– Простите, любезный земляк, – произнес он с улыбкой, – я совершенно забыл о вас. Что вы хотите! Полковник, это тот же отец семейства, только отвечать он должен за большее, чем обыкновенный отец. Легионеры, это взрослые дети, но так как я требую, чтобы распоряжения императора и особенно господина кардинала выполнялись…

Дартин не мог скрыть улыбку, показавшую Лау Вельеру, что перед ним отнюдь не глупец, и он сразу перешел к делу.

– Я очень любил вашего отца, – сказал хозяин. – Чем я могу быть полезен его сыну? Говорите скорее, время у меня уже на исходе.

– Сударь, – произнес Дартин, – отправляясь с Грега на Гранжир, я надеялся в память той дружбы, о которой вы не забыли, просить у вас плащ легионера. Но после всего виденного мною за эти два часа я понял, что эта милость была бы столь огромна, что я боюсь оказаться недостойным её.

– Это действительно милость, молодой человек, – ответил полковник. – Но для вас она, может быть, не так недоступна, как вы думаете или делаете вид, что думаете. Впрочем, одно из распоряжений его императорского величества предусматривает подобный случай, и я вынужден, к сожалению, сообщить вам, что никого не зачисляют в Клерики, пока он не испытан в нескольких сражениях, не совершил каких-нибудь блестящих подвигов или не прослужил два года в другом подразделении, поскромнее, чем наш.