Страница 7 из 60
*Паркер – прошу молодого читателя не путать с паркуром – городским искусством рационального перемещения и преодоления препятствий. Я имею в виду легендарной авторучку паркер.
*Стило – устаревшее, теперь шутливое или ироничное название металлического пишущего пера.
*Штафирка – презрительное название военными штатского человека. Выдаёт в говорящем офицерское прошлое или большое желание иметь отношение к «военной косточке».
*Щелкопёр – презрительное наименование писателя, журналиста.
Сказало высокое должностное лицо всё это и, симпатично так улыбнувшись, достало из внутреннего кармана пиджака авторучку. Вот, говорит, отличное стило – не из самых дорогих, но перо – золотое; настоящий статусный аксессуар, а то пишете, наверняка, чем попало…
Отказаться, Любавушка, было совершенно невозможно. А писал я действительно, сама знаешь, чем придётся. И ручки постоянно терял, постоянно где-то оставлял… А паркер… Он как-то сразу взял меня в оборот. Основательный – колпачок открути, колпачок закрути… Но вот что касаемо письма – писать я паркером легче не стал. Как мучился, так и … Две строки напишешь – четыре зачеркнёшь, а то полстраницы разом – вжик, крест-накрест! И страшно завидовал тем, кто, минуя чернильный этап, сразу выстукивал свои материалы на машинке. Умеют же, черти, восхищался, а ты вот сиди, скреби пером…
– Это паркер-то скрёб?
– Да ну, устойчивое выражение… Кстати, именно этот подаренный Parker позволил мне однажды сформулировать своё профессиональное кредо, если это можно так назвать. Привязался один начинающий коллега: мэтр, открой да открой секрет… А я в этот самый момент сидел за своим столом, крутил в руках паркер… Ну и схохмил: три-стэ, говорю, называется. Не путать с дристэ. Стол. Стило. Стиль.
– Помню-помню, – оживилась Любава. – Хороший такой мальчишечка был. Девки редакционные по нему со-о-хли-и-и… Симпатичный, краснел так легко, и пальцы хорошие. Мы с ним несколько раз… Ну, помнишь, ты ему отдавал меня по неотложной надобности. Хотя и не любил делиться мной ни с кем.
– Да… – вздохнул я. – Хороший парень. Можно сказать, ученик мой. Обещал не только в хорошего журналиста вырасти, но и в писателя… Он ведь писал что-то, серьёзное, ночами часто не досыпал. Приходил с красными глазами. Я его крышевал, когда он в нашей бытовой загородке, за занавеской на банкетке калачиком… А последний год мы вместе в «Дрим-Дыме» трудились. Подружились, можно сказать. О чём-то бишь мы? Да. Наше машинописное бюро. Ну так вот, как закончу пером водить – бегом к машинисткам. Ты должна помнить, вчетвером по клавишам стучали.
– Ага, ты к ним всё чаще бегал, а я стояла, как дура, – ревниво укорила Любава.
– Ну, ты же знаешь, милая, я тебе главное доверял – свою прозу. Как говорится, каждому своё. Газетные материалы – газетным труженицам, а нетленки – нетленки все тебе.
– Наверное, правильно. Они, между прочим, в строгую очередь тебя печатали. Тетрадочку особую вели, чтобы кто без очереди не проскочил, о как!
– Да, я знал об этом.
1 руб. 80 коп. Его любили, а он взял и женился
Полюбить можно с первого взгляда,
возненавидеть – с первого слова.
(Борис Крутиер. «Сходить с ума от любви – это нормально»)
– Что ты знал? Знал он… А знал ли ты, что одна из них даже тайно влюблена в тебя была? Эта… как её… чёрненькая такая, худенькая.
– А ты-то откуда знаешь? – удивился я. – Ты же в машбюро никогда не бывала.
– А мне Ятрань, её машинка, рассказала. Помнишь, корреспондент из твоего отдела однажды какой-то срочный-пресрочный материал готовил, ну и притащил из машбюро электрическую гордячку (хозяйка её тогда в отпуск ушла). Так вот она мне по секрету об этой своей хозяйке и настрекотала.
– Надо же, а я ни сном ни духом… Это Нина, наверное. Хорошенькая… Нет, я знал, что она мне больше других симпатизировала, но чтобы… Жаль, если б знал – закрутил бы… Я ж, помнится, тогда вольным казаком гарцевал, развёлся со своей первой – ну ты знаешь. Так разгулялся…
А материалы мои – я точно знал, что любили их наши машинисточки. И ждали. Чтобы вперёд всех прочитать. Ну, от такой любви к чтению – и персоне автора перепадало. А второе немаловажное обстоятельство – мой почерк. У меня он, как курица лапой, от скорости и тесноты в мыслях, но при при всём при том – отменно разборчивый. Специально следил за этим, потому что… Да потому что девчонок жалел! Сидят целый день на жопе, в грохоте, в вечном зашоре – давай-давай! быстрей! материал в номер! сдача через пять секунд!!! И так каждый день – вечерняя ежедневная газета, не хухры-мухры. Конвейер! Не хуже, чем у Форда. А, скажем, того же Ваняева – его ненавидели. С первого написанного им слова. Но не столько из-за слова, сколько именно что из-за почерка – у Ваняева он, как и характер, был совершенно отвратительный. Ещё более корявый, чем у меня, но его это нисколько не смущало, и никакой такой заботой о том, кто и как его разбирать будет, он совершенно не мучился. А я так подозреваю, что даже наоборот. С его-то нескрываемой мизантропией это вполне могло быть и в кайф.
– Любила, говоришь… А самое смешное знаешь что? Самое смешное, что женился я на красотке, которая, работая в нашей же редакции, в отделе рекламы, никогда не читала написанного мной. Ни-ко-гда! Ни до свадьбы, ни после. Вот где ирония судьбы… Хочешь – парься, а хочешь – сразу мойся.
– Из принципа, что ли, тебя не читала?
– Да нет, она вообще газет не читала. Даже той, на которую работала.
– Но как же так, о, мой повелитель! Моя каретка помнит, как ты писал.
– Да вот так, очарованнная моя. Да, кстати! А что ты всё – повелитель да повелитель. Мне кажется, раньше ты не очень-то меня… приподнимала.
– Раньше… Раньше я не понимала, кто ты для меня есть. Даже… Смешно сказать, даже считала, что всё отстуканное мной – нами вместе написанное.
– А разве нет?
– Я ценю твою деликатность, мой повелитель, но, конечно же, не так. Ты ведь так и не научился писать свои вещи сразу на мне – рождались-то они под шариком авторучки. Ну, максимум, редактировал по ходу. А я, глупая, возомнила, что ты без меня никак… Но вот явился компьютер, ты поставил меня на тумбочку, а потом и вовсе – запер в чулан…
– Прости, прости, милая, я был так жесток, так бесчувственен…
– Нет-нет, это ты меня прости! Не было бы чулана, я бы так и не поняла твоей роли в моей механической жизни. Кто ж ты, если не повелитель, я ж у тебя научилась слышать слова: повели-тель, повелевающий телом, то есть. Моим телом, всей мной! Я ведь могла двигаться, действовать только тогда, когда меня, моих клавиш, моей ручки, касались твои пальцы. Без тебя – я могла только слышать, думать, но что-либо сделать – только с тобой, во главе с тобой. Я так долго этого не понимала! Когда мы трудились с тобой – понимать было некогда. Когда стояла на тумбочке и наблюдала, как ты осваивал компьютер – меня душила ревность и обида. А уж как взревновала и обиделась я, когда ты научился писать сразу клавишами, минуя авторучку – о-о! Со мной – не смог, а с этим «пьютером-питером» – смог!
– Да, знаешь, как-то само собой получилось…
– …Все мои мысли были направлены вовне, – не слыша меня, продолжала Любава. – Я целиком сосредоточилась на твоих новых отношениях. И лишь когда очутилась в кромешной тьме своего футляра, в чулане – вот тогда и началось моё прозрение. Мысли поменяли направление, они оборотились внутрь… И я многое поняла.
– Бедняжка… Ты так страдала…
– Знаешь, поначалу… А потом вдруг открыла для себя второй, потайной смысл этого корня. Страда! Когда главное – не тот тяжкий труд, который всегда сопровождает страду, а тот урожай, который в итоге наполняет закрома. Я так понимают: муки – это когда «если долго мучиться, что-нибудь получится». Фигня вымученная и получится! Ну, кроме, разве, того, из чего хлеб пекут. А когда страдаешь – обязательно пожинаешь!