Страница 34 из 60
Впрочем, она лишь самую малость рассердилась на Верку. Настоящий Мастер имеет право на капризы. И условия ставить тоже. А вот принимать их или нет – это уже дело клиента. Тем более такого, каким являлась Раиса Поликарповна Зимнякова.
«Коза», – уже мысленно повторила она, однако интонация и смысл слова поменялись. Глядя из своего окна на то, как Куприянова уверенно садилась в свою нарядную машину, как лихо тронулась с места и покатила в свой салон, Зимнякова подумала: «В двадцать пять лет на работу и с работы – на своей машине». Правда, тут же вспомнила: её Виталий получил свои «Жигули» в восемнадцать лет. Но, вспомнив, горько подытожила: получил. Получил – и заработала. Явно не одно и то же. Тот, кто много получает, нелегко перестраивается на «заработать». Бывает, и вообще не перестраивается.
А Куприянова? Закончила школу, потом ПТУ* – или что там у них, у парикмахеров, курсы? – пошла работать, и вот – молодая, красивая, модная сидит за рулём своей собственной, не полученной – заработанной машины. Двадцать пять лет… Сейчас не верится, но когда-то ведь и ей, Раисе, тоже было двадцать пять. А ещё раньше – семнадцать…
*ПТУ – профессионально-техническое училище, где вместе со средним образованием учащиеся получали рабочую профессию.
6 руб. 80 коп. Когда страна не защищает
…Что такое семнадцать девчоночьих лет, когда за окном – тысяча девятьсот сорок третий? Это – грязная, вонючая, набитая женщинами теплушка. Лязг буферов на частых остановках. Издевательски бодрый стук колёс. Истошный крик младенца. Маленькое, многократно перечёркнутое ржавой решёткой оконце. И лающие, мерзостно-картавые голоса немцев – они с грохотом отодвигали на остановках дверь теплушки, кидали на пол гулкие мёрзлые буханки чёрного хлеба, ставили чан с похлебкой и, шмыгая красными, оттопыренными от мороза носами, гоготали: «Рус фрау, эссен, битте, эссен! Карашо! Эс шмект гут!»*
*Русская женщина, кушать, пожалуйста, кушать! Вкусно! (нем.)
Потом дверь грохотала назад, и скрип снега под сапогами солдатни полз дальше к следующему вагону. Там процедура повторялась: шум отодвигаемой двери, «Рус фрау, эссен…» и гогот, здоровый, сытый гогот людей, во власти которых было убить или миловать, кормить или, подразнив, вылить похлёбку в снег и заставить ползать там, в парящем снегу, на четвереньках и собирать ртом редкие, полугнилые картофелины…
Рае Зимняковой казалось, что никогда ей не согреться. Толстые доски вагонных стен насквозь прошибало инеем. Маленькая железная печурка, что стояла посреди вагона, топилась редко и скупо – той вязанки дров, что зашвыривалась немцами в вагон один раз в день, хватало лишь на то, чтобы не замёрзнуть совсем, до смерти. Хорошо хоть у кого-то перочинный ножик оказался, чурки строгали почти в лучину – тем и держались. Пламя, пусть и хиленькое, спасало людей не теплом – видом своим. Светилось оно, дымком попыхивало, и невозможно было отвести от него глаз, сплющить ноздри. Невольницы смотрели, считали лучины и каждый раз надеялись: а вдруг немцы расщедрятся, вдруг ещё вязаночку на следующей остановке подбросят. Ну какая выгода им, супостатам, если перемёрзнут все? Не затем же везут их в эту проклятую Германию, не для того баландой кормят. Дадут, вот сегодня обязательно подбросят дровишек, мороз-то какой, и всё крепчает…
Не подбросили.
На вторые сутки пути заболел младенец.
На третьи – помер.
Два солдата залезли на остановке в вагон, расцепили руки матери. Та очнулась, оскалилась молча и вцепилась зубами в немецкую, упакованную в добротную шерстяную перчатку руку. Солдат взвыл и начал бить несчастную ногами. Подковки и гвозди на подошвах его сапог были отшлифованно-праздничны.
Мать уволокли вслед за младенцем.
В вагоне стало тихо и ещё холоднее…
Соседкой Раи по нарам оказалась довольно молодая богомольная женщина. Вся в чёрном, она тихо сидела рядом, смотрела на всё происходящее кроткими скучными глазами и часто крестилась.
– Всё от Бога, – часто говорила она и длинно вздыхала. – Шлёт он испытания нам за грехи наши.
Голос её, негромкий и тусклый, вызывал у Раи чувство неприязни. Чувство это было похоже на то, какое она испытывала, глядя в музеях на картины с Христом, святыми и ангелами. Заведённые под лоб глаза, скорбно поджатые губы, нимбы, босые ноги в небесной вате – всё это казалось Рае странной нелепой сказкой, чем-то мертвяще-пошлым, непонятным.
– Страдай и воздастся тебе, – опять заговорила чёрная женщина. – Дорога в рай идёт через страдания. Молись, и будешь спасена. Всё от Бога… Здесь, на земле, мы не живём, мы только проходим испытание. Там, в загробной жизни, всё зачтётся, Бог всё видит, всё слышит.
– Да хватит вам, тётенька! – не выдержала Рая. – Хватит уже! Заладила… Без вас тошно!
– А ты помолись, сестрица, – мягко ответила женщина. – Помолись, и полегчает.
– Чёрта с два! – злобно вскрикнула Рая, и женщина поспешно закрестилась. – Чёрта с два! Я здесь, здесь, на земле жить хочу, а не на ваших дурацких ватных облаках!
Женщина укоризненно качала головой, а Рая отворачивалась и глотала скупые слёзы злости и бессилия – те, обильные слёзы, выплакались ещё в первые двое суток.
Сжавшись в комочек, она неотрывно смотрела на огненный квадратик в печи, вбирая глазами, кожей лица её далёкий жар. Сидела и думала: как же так? Почему она здесь, в этом страшном вонючем ледяном эшелоне? Она, круглая отличница, активистка, гордость школы и семьи – почему? Почему она здесь? Почему вот уже которые сутки она замерзает, ест мерзкую похлёбку, вытаивает во рту куски мёрзлого хлеба? Почему эта немецкая солдатня имеет власть над её жизнью? Почему её, умную и красивую, перед которой – вся жизнь открывалась, гонят в Германию? Гонят словно рабочий скот! Будто скотину! Выловили в городе, погрузили в вагон – и везут!
Как же так? Она росла, её любили, её обожали, на разные голоса прочили большое будущее, восторгались её умом, её способностями – и что же? Оскотинили – и в теплушку… В холод. В голод. Во власть зверюг с сытым утробным гоготом и холодными, точно чёрные дырки в дулах их страшных автоматов, глазами. Кто им позволил? По какому праву?
А как же «Не отдадим врагу ни пяди родной земли?» Где же родная советская страна, почему не защитила её? Товарищ Сталин… Партия… Народ… Красная Армия… Где они? Где все они?
Нет их
Нет их!
Нет их!!!
Но что же тогда есть?! А есть ледяная теплушка, есть решётка на окне, тупомордые чужие солдаты, есть Германия, куда везут её, везут, словно тягловый скот – работать, работать, работать на великую Германию. Арбайтен! И ты уже не комсомолка, ты уже не любимая дочь своих родителей, ты – рабыня. Ты околеваешь от холода, тебя кормят какими-то помоями, тебя бьют в спину прикладом, прокалывают презрительными, не видящими в тебе человека глазами и везут, везут, везут…
А ведь ей всего лишь семнадцать!
Сейчас зима… Недалеко от их дома с первыми морозами всегда заливали каток. Играла музыка, светили прожекторы, сверкал лёд, смеялись люди. Когда после катания снимаешь коньки и становишься ногами на землю, ты словно врастаешь в неё, тебе легко и весело. А дома… дома тебя ждёт горячий чай и булочки с маслом. Чай сладок, а булочки белы и мягки. Но перед этим ты раздеваешься, скидываешь с себя всё толстое, шерстяное и одеваешь цветастый халатик, под которым только трусики и лифчик. За окном ночь, мороз, а в комнате тепло, горит люстра, за столом – отец с матерью…
Где, где всё это?
А ей ведь уже семнадцать!
Сорок третий год. Сейчас бы она уже закончила десять классов, поступила в институт. Может, и полюбила бы уже, и ей бы дарили цветы, и говорили красивые слова. И лежала бы впереди вся счастливая жизнь. Вся жизнь…
Вся жизнь!
6