Страница 30 из 60
– Ты что, мать? – нарочито спокойным голосом осведомился Виталий. В улу его рта дымилась сигарета. – Разве можно врываться к людям, когда они, так сказать, совокуп…
Зимнякова задохнулась от злобы.
– Ах ты!.. Ах ты!.. Да что же это?!
Она подступила к постели и пнула стоящие на полу бутылки. Из одной,
незакрытой, забулькало на ковёр вино.
– Щенок!! Две недели пропадал неизвестно где, а теперь заявился, да ещё и бл… с собой в квартиру приволок! Да я! А ну вон!!!
– Да нет, – вдавив в пепельнице сигарету, процедил Виталий, – да нет, мать, это ты вон. Из моей комнаты.
Он рывком, вместе с простыней, встал, закутался не спеша, затем крепко схватил мать за шею и, развернув, потащил к двери. Последнее, что увидела Зимнякова, была загородившаяся подушкой девица, её перепуганные блестящие глаза. Потом дверь захлопнулась. Грохот жестяной музыки подскочил до предела. А в висках Зимняковой быстро-быстро и больно-больно застучали остренькие молоточки. Она зарыдала, забила в дверь кулаками.
– Пьянь! Пьянь! – кричала она, захлёбываясь унижением и беспомощностью. – Змеёныш! Вырастила на свою голову! Выкормила! Тварь! Тварь такая! Тунеядца кусок!
Она выкрикивала всё новые и новые ругательства, громоздя их друг на друга с истерическим наслаждением, с болью, с ненавистью, с бессильной яростью…
Скоро она притомилась. Махнув последний раз кулаком по двери, шатаясь, пошла в залу, упала в кресло.
– Да что же это, а? – монотонно шевелились её губы. – Да что же это, а? А? А? Да что же это?..
Спустя некоторое время она придёт в себя и вспомнит, что машина её так и осталась возле гаража. А вспомнив, найдёт брошенные в прихожей ключи от «Лады» Виталия и отправится загонять машину.
6 руб. 20 коп. Невидимая угроза
Утром она не пошла на работу. Можно сказать, нога не поднялась. Ну не нашлось в ней сегодня сил на такие обычно-привычные телодвижения: покинуть кровать, принять душ, приготовить и употребить завтрак, привести в порядок лицо, сесть в машину и… Вместо всего перечисленного она лежала в развороченной постели, смотрела в потолок и тягостно думала. Думать мешало ощущение чего-то несделанного. «Что-то я… – мучилась она. – Ах да…»
Вспомнив, она потянулась к телефону.
– Климко… – устало сказала в трубку, узнав голос замши. – Ты вот что… Я буду после обеда. Кто спросит – я в банке. Или ещё где… сама придумай, по обстоятельствам. Да, приказ мой остаётся в силе. Ни-ни. Поняла?
Зимнякова носила в груди выносливое сердце. Но – не железное. Два таких стресса, да ещё подряд… Ну, тот, что сыночек ей подарил, конечно, не из слабых, но всё же терпимый, ожидаемый. А вот звоночек телефонный…За ним-то что? Вернее, за ними?
Звонки начались почти месяц назад. Звонки и молчание. Она поднимала трубку, и в ухо ей кто-то молчал. Поначалу, как всякий нормальный человек, она не придала этому значения, телефонная связь – ненадёжная связь. Но потом… Звонили и молчали регулярно, и это перестало походить на издержки связи, это уже походило на систему. Кто-то звонил и, затаив дыхание, слушал её. Что он (или она) выслушивал в ней? Что ему (или ей) нужно было? А ведь нужно. Чего-то от неё хотели. Только вот чего? Чего?
Первое, что пришло ей в голову, – подшучивают. Зло, мерзко, но – шутят. Но почти сразу же пришло в голову и другое: нет, какие шутки. Ей жгуче хотелось поверить в первое, а думать она стала о втором. Не шутка! Нет, не шутка! А что же? Что? Ответа не было. Зато было ощущение опасности. Большой. Близкой. И… и совершенно бесплотной. Как ни старалась Зимнякова нащупать её, определить форму, определить размер – всё было тщетно. Звонки продолжались, молчание продолжалось, неизвестность продолжалась. ОБХСС? Чинуши из торга? Завистники? Зимнякова терялась в самых нелепых догадках, зондировала почву везде. Где только могла, где только позволяли связи. Коммерцию в магазине свела на ноль. Перешерстила все свои бумаги, разгрузила склад и подсобку – сердце обливалось кровавыми слезами, но весь дефицит буквально за день разошёлся по сумкам не «блатных», а простых советских граждан, тех самых, которые просто с улицы. Изумлённо разевались рты, вытаращивались ошалело глаза – и росли очереди, и громко трещали споры из-за нормы отпуска, и разгорались румянцем щёки покупательниц и покупателей, и поджимались недоумённо и обиженно губы продавцов. А недоумевать и обижаться продавцам было отчего: такие товары не то что покупатели – работники прилавка видели нечасто. Ну, разумеется, рядовые работники прилавка, те, кому вход в святую святых Первого гастронома – склад – воспрещён строго намертво.
Да, памятный выдался тогда денёк для Зимняковой… Не выдержав такого святотатства над дефицитом, она закрылась в своём кабинете и за пару часов изгрызла весь маникюр на пальцах. Сидела, плевалась кусками ногтей, а голова, словно электронный калькулятор, убытки подсчитывала. Конечно, не так уж велики они представлялись по сравнению с уже заработанным, но обидно, обидно! до слёз.
А что делать? Вот он, проклятый, стоит на столе, пластмассой посверкивает и вот-вот заверещит. Помнится, подумалось ей тогда: нет, ОБХСС, пожалуй, отпадает. Если столь серьёзное учреждение ею, Зимняковой, заинтересовалось – с чего бы ему телефонной молчанкой баловаться? Нелогично. Товарищи оттуда работают тихо. И уж, конечно, без хулиганства. Значит – не ОБХСС? А если всё-таки ОБХСС? Вернее, те его человечки, что захаживают в её кабинет с объёмистыми портфелями? В которые она самолично, своими белыми рученьками – сервелатик, икорку, конфеты в коробках с буквами не по-нашему, ещё кой-чего из того, что сейчас так бездарно уходит в авоськи тех, с улицы. Может, некто из тех, с портфелями, что и удумал? Может, обидела ненароком кого из них? И решил он её… Нет, чушь. Совершенная чушь. Уж кто-кто, а этот обиженный обязан знать, что она, падая, обязательно зацепит, и не одного, одного неинтересно. Пачками за собой потянет, уж будьте спокойны. Если понадобится – всех кормившихся у неё назовёт, поимённо.
И всё-таки – кто? Кто с такой завидной регулярностью набирает номера её служебного и домашнего телефона? Что за чертовщина, в конце-то концов?!
Зимнякова тяжело ворохнулась в постели, села, брезгливо оглядела смятую простыню, раскатанную в блин подушку, брошенную на пол одежду. Усмехнулась.
– Да, мать, – тихо сказала она, – жизнь становится всё интересней. Помирать будет жалко.
И снова повалилась на постель. Разбросав по сторонам руки, долго лежала, пытаясь собраться с мыслями. Пыталась – и не могла. Что-то мешало, мешало отчаянно.
– А-а, – наконец поняла она, не замечая, что думает вслух. – Гадёныш этот… паразит!
Зимнякова выругалась, потому что вспомнила, как сын ухватил её за шею своей клешнёй, как ей стало больно, и стыдно, и гадко. Родную мать словно щенка! Паршивого! Слюнявого! Щенка! Да ещё при шалаве своей…
– О-о-х! – вырвалось из её груди. – А что я могу?! Что я могу?!
6 руб. 30 коп. Дети – кому в награду, кому в наказание
Она действительно могла очень мало по отношению к своему младшенькому. Рос маменькин сынок, рос и вымахал в здоровенного, красивого, холёного и наглого до изумления детину. Школу закончил еле-еле, устроила в институт – бросил на первом курсе, пристроила работать в хорошем месте – даже месяца не прошло, уволился. И что? Когда однажды она всерьёз попыталась образумить непутёвого детинушку, тот ухмыльнулся и довольно недвусмысленно дал понять: учиться он пока не намерен, работать тоже. Что делать будет? Отдыхать. Да, маманя, да – жизнью наслаждаться. Когда ж это и делать, если не в молодости. Успеет навкалываться. Ну а дальше видно будет…
Да, с деточками ей как-то не повезло. Сын – тунеядец, а дочь… С дочерью, пожалуй, ещё сложнее. Гораздо, гораздо сложнее…
Мысль о дочери плугом поехала по лицу Зимняковой, нарезая, выпахивая одну за другой морщины, и вот уже в растерзанной постели сидела не молодящаяся женщина лет пятидесяти, а старуха с измученными, выполосканными жизнью глазами, в которые висла пепельно-синяя чёлка остромодной, вдруг сразу ставшей нелепой стрижки.