Восковые фигуры

Он сказал это громким шепотом и ждал.

Загалдели девчонки: да это же сумасшедший! Ребята недоуменно переглядывались. Судорога боли прошла по лицу Пискунова. Он повторил хрипло, умоляюще:

— Прибивайте же! Ну!

Один из парней с длинными жилистыми руками, с тяжелым лицом, с жестким холодком в глазах взял молоток и гвозди: происшествие показалось ему забавным, да и не так-то часто увидишь, как корчится на кресте распятый человек. На него набросились, повисли на руках: не смей! Детина всех отшвырнул: чудик же сам просит, почему не уважить. Приладил гвоздь так, чтобы посреди ладони, с размаху ударил молотком, глубже, глубже, насквозь и в дерево. Пискунов вскрикнул, застонал и умолк. И потом с каждым новым ударом только вздрагивал всем телом, пена выступила на губах, но ни звука больше не вырвалось. Никто теперь не останавливал, не протестовал. Стояли, смотрели с жадным, почти болезненным любопытством, пока длилась страшная экзекуция. Высоким, вздрагивающим, не своим голосом Пискунов закричал:

— Поднимайте! Крест поднимайте!

На этот раз все дружно, с торопливой готовностью включились в дело. Взяли… Еще раз, еще немного… Круто повалилось небо и облака на нем, как клочья скомканной окровавленной ваты, должно быть, то закат выкрасил их в красный цвет. Крест подняли, и Пискунов вознесся. Мысли бешено скакали в мозгу, словно по крутому склону катились и прыгали в пропасть раскаленные камни, сталкивались, высекая огненные искры, обращались в душную пыль; ее становилось все больше, больше, она проникала в легкие и кровь, он задыхался, весь с головы до ног охваченный пламенем, отчаянный немой крик звенел в душе и готов был вот-вот вырваться… Не надо, не надо! Он пересилил себя и выстоял. И люди внизу с ужасом, с изумлением увидели: он улыбается.

И вдруг на какое-то мгновенье, секунду или больше, ему показалось, что тело, его бренное тело, осталось там, на земле, а он сам, утративший свою материальную сущность, вырвался из его обременительно тесных объятий и птицей устремился ввысь. Он не знал, что это было — дух, душа, или сгусток энергии — то, что дарует жизнь и отличает живого от неживого, — знал лишь, что мчится через годы, через столетья с небывалой, все возрастающей скоростью навстречу Уилле. Он летел и страстно призывал ее откликнуться: она услышала и летит навстречу на его зов. Они слились где-то в бесконечно далекой космической глубине, крошечные частицы Вселенной, и она, как мать перед своими детьми, распахивала перед ним объятья. Словно одно целое, они то купались в солнечных лучах, резвились, пронизанные ощущением близости, то с жаждой постичь неизведанное ныряли в черную пропасть бесконечности, и звезды, будто послушные их желаниям, уступали путь.

«Уилла, любимая, — шептал Пискунов, — нет силы, способной нас разлучить!» И еще он подумал, что истинное счастье дарит не соединенье тел, а слияние душ.

Крест больше не держали, и он с грохотом рухнул на землю.

…Весь содрогаясь от только что пережитого, Пискунов брел вдоль берега по кромке песка; нет-нет да и набежит волна от прошедшего неподалеку катера, окатит водой до щиколоток. Сзади переговаривались ребята, сидели на кресте, курили. Одна из девушек шептала подруге:

— Машка, это же тот самый, помнишь… в психушке? Я его сразу узнала. Шахматист. Нашего профессора тогда прокатил… Худющий какой!

Пискунов ничего не слышал, ничего не замечал. Шел, пошатываясь от охватившей его слабости; ноги подгибались и дрожали в коленях. Никогда еще он не погружался так глубоко в несуществующую реальность созданного им самим мира. А может, это и есть реальность? Он посмотрел на ладони: на каждой из них отпечатались и темнели пятна, как от зажившей раны; боль еще слабо тлела. Да, все утраченное вернулось. Вернулось то, что он считал болезнью, то, что делало его ни на кого не похожим и что не столь уж давно он страстно желал подавить в себе, стушеваться, подогнать себя под шаблон. Какая нелепость! Теперь в сознании его произошел перелом. Он не боялся больше никого и ничего, он был свободен.

Пискунов увидел впереди деревянные мостки; по обеим сторонам были прикованы цепями прогулочные шлюпки, покачивались на легких волнах. Это была водная станция и пункт проката. Дежурный с красной повязкой на рукаве отошел к будке. Ступая по мокрым доскам с хлюпающей под ногами водой, Михаил дошел до конца и забрался в одну из лодок, устроился на корме. Потом он вытащил рукопись, наклонился над бортиком и стал бросать в воду листок за листком; они летели, кружились, подхваченные ветром, и вскоре вся поверхность переменилась, точно стая белых птиц уселась на нее и уплывала. И вдруг он спохватился: что же я делаю? Ведь это все мое, мое! Потянулся всем телом, чтобы успеть поймать, спасти хоть что-нибудь. Поскользнулся. Ударом головой о бортик лодки его сбросило в воду, то был лишь миг, когда, судорожно вздохнув, он заглотнул полные легкие… Быстрое течение подхватило его и повлекло в темную глубину, переворачивало, кружило, как в детстве на карусели, когда, сердечно обмирая, летишь прямо в небо — и жутко, и тошнотно, и сладко замираешь от страха, — уносило, баюкая в прозрачных струях, согревая смертельным холодом, пока в глазах его не вспыхнул яркий свет и не погас…

…Пискунов попытался что-то сказать и не мог: грудь была точно стянута железными обручами, и еще он почувствовал на своих губах теплые, старательные девичьи губы — это кто-то ему делал искусственное дыхание. Оказывается, тот самый парень с жилистыми руками его и вытащил, все видел, и минуты не прошло, как бросился в воду и нырнул за ним. Ребята оказались на высоте, все сделали как надо, по всем правилам, не зря медицину изучали. Пискунов был чуть не до слез растроган, видя склоненные над собой юные лица и глаза, полные участия и желания помочь. Сгрудились вокруг и бурно спорили, а руки деловито суетились: это была уже не лекция, а жизнь, за которую надо бороться. Почему-то в эту минуту ему захотелось заплакать — от радости, что не иссякла, а жила в сердцах человеческих доброта. И наверно, это окрыляющее чувство надежды — то, что слышалось в веселых голосах и смехе и охватившем всех бурном восторге, когда он наконец открыл глаза, — это чувство и придало ему сил. И маленькое приключение, едва не стоившее жизни, показалось мелочью по сравнению с тем огромным, что соединило его и этих незнакомых ребят.

Все-таки его слегка пошатывало и голова кружилась, пока он благодарил своих спасителей; пожимали друг другу руки на прощанье, обнимались. И были немного смущены: а разве другие не поступили бы точно так же?

Девчонки шептались и хихикали, глядя вслед Пискунову:

— Машка, он мне так нравится… Посмотрю на него, ну прямо балдею! Я как прижалась к его губам и чувствую, дышит, ну все! Вроде чокнутый немного, а точно изнутри светится. Знаешь, что бы я сейчас сделала?

Михаил был в это время уже довольно далеко.

— Знаю-знаю, — смеялась подруга. — Ну так поди, догони, пока не ушел!

И обе вмиг примолкли: он оглянулся, будто слышал их и, смеясь, помахал рукой.

Пискунов поднялся на берег, вышел на улицу и вдруг остановился, погруженный в благоуханье, и даже носом повел, соображая, откуда это ветерок донес целое облако ароматов, ласкающих обоняние.

Когда он заглянул в парикмахерскую, то не очень даже удивился: за крайним креслом Алексей Гаврилович заканчивал обслуживать очередного клиента, прыскал его одеколончиком. При виде Пискунова он радостно встрепенулся, был он несколько потухший и суетливый. Затараторил:

— А вот и вы! Как всегда, вовремя. Садитесь, мой дорогой, а то ведь так и не успели за делами… А я здесь, видите, замаскировался, зарезервировал себе местечко на всякий случай, — пояснял шепотом, хитровато подмигивая и хихикая. — А иногда и просто так захожу, для души, не для денег. — Была в его поведении какая-то неискренность, вроде как принужденность.

— Удалось все-таки ускользнуть… от тех? — поинтересовался Пискунов усаживаясь, в то время как Алексей Гаврилович готовил бритвенные принадлежности и стал намыливать.