Восковые фигуры

— Гриша, ну чего там застряло? Помочь тебе?

— Братцы, нету бочки, уехала! — Стоит, зубами стучит. — Сама по-пошла…

— Что значит — сама пошла? А ну-ка, ставь ее на попа! Лей давай, не пудри мозги!

— Сама пошла-поехала, — бубнит продавец. И вдруг как запоет: — «Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской да с колокольчиками…»

Вызвали «скорую», сделали укол. Однако способность здраво соображать к потерпевшему так и не вернулась, знай твердит одно и то же, как попугай. И то, что человек умом тронулся, было обстоятельством отягчающим, срок могли добавить.

Хитроумное приспособление изготовил слесарь-водопроводчик из ЖЭКа, он же сам бочку и заарканил. Потом ее закатили в холодок, под сень деревьев, и началось групповое распитие. Тут-то их, голубчиков, и накрыли. Сигнал подала бабка Матрена с первого этажа. Под окнами у нее были возделаны грядки, вот эти-то грядки почему-то и были избраны местом приземления, а точнее, приводнения, что трудолюбивая старушка посчитала для себя оскорбительным. «Полили, все чисто полили, окаянные!» — жаловалась потерпевшая.

Произвели опознание, составили протокол. Тут же стояла и похищенная бочка — вещественное доказательство; нужно было произвести замер, чтобы определить степень причиненного ущерба. Трошкин был красен лицом, глаза у него возбужденно блестели, как у жениха накануне свадьбы. Время от времени он с помощью шланга нацеживал пиво в стандартную стеклянную кружку, выдувал одним махом, запрокинув голову, — для пробы. Строго спрашивал:

— Воды долили? Дрянь какая-то, понимаешь!

Алкоголики, клятвенно прижимая руки к груди, хрипели:

— Боже упаси разбавлять! Обижаешь, начальник! Не было того! — Кося по-волчьи голодным оком, сглатывали тугую, резиновую слюну, заворожено следили за прыгающим капитанским кадыком.

Когда грабителей увели, Трошкин официально поблагодарил свидетельницу за оказанную правосудию помощь, с чувством пожал сухую морщинистую руку, а потом добавил:

— Все же, бабуля, серый ты человек, малограмотный!

— Это с чего ж такое? — вознегодовала бабка. — Я, милый, еще в шешнадцатом годе церковно-приходское окончила.

— То-то и оно. Чем живет сегодня держава? Не следишь.

— А чем она живет, ну скажи! — напряглась старушка.

— В газету надо почаще заглядывать, наукой интересоваться, тогда знала бы: твоему огороду не только никакой шкоды не учинили, а наоборот, способствовали повышению урожайности. Так что енимешь с грядки огурчиков да морковки раза в два-три побольше. — И Трошкин прочитал бабке двухминутную лекцию о применении в сельском хозяйстве органических удобрений.

— Так, может, их и не надо судить-то? — молвила бабка, сокрушаясь сердцем. — Пускай бы уж… — Поняла, что оплошала, отстала от жизни.

Пискунова трясло от смеха. Трошкин терпеливо выжидал, когда утихнет приступ веселости, пожалуй, чисто нервной.

— Ну как мои новобранцы, хороши?

Пискунов вскочил и заорал, форсируя возмущение:

— Трошкин, вы надо мной издеваетесь! Кого вы мне подсовываете! И это герои произведения, прототипы? Вот, между прочим, показатель вашей работы. Мелкую рыбешку ловите на поверхности, а если поглубже сеть забросить — акулы-то, небось, косяками ходят! Так у вас руки недостают! Да неужто перевелись ныне знаменитые взломщики и грабители? Где храбрые атаманы разбойников, о ком слагались лихие воровские песни? Где они все?

Трошкин задумчиво выковыривал из зубов остатки докторской колбасы. Был слегка разочарован, что контингент не подошел.

— Эка что вспомнили! Когда было-то? Еще при Царизме, небось. — Размышлял, а потом, видно, его осенило: весь как бы спружинил, уставился на Пискунова лукавым зрачком. — Тогда знаете что мы с вами сочиним? Хочу одну идейку толкнуть…

— Знаю-знаю. Бочка с пивом есть, шланг тоже есть. Там хоть что-нибудь осталось после вашей экспертизы или голое дно?

Не было никаких сил в сотый раз объяснять: детективный роман вот так, с бухты-барахты, с пустой головой из пальца не высосешь. Вот почему нужен преступник, весомая фигура, а преступление покруче, позаковыристей, нынче никого ничем не удивишь. Взлохматив волосы, Пискунов устало опустился на костлявую, как лошадиный скелет, казенную скамью, еще хранившую насиженное преступными задами тепло.

— Ну валяйте, что вы там придумали! — Вытянулся поудобнее, раскинул ноги циркулем.

— Кушайте на здоровье! — Капитан налил и гостеприимно протянул одну кружку, потом вторую — в счет экспертизы. Пиво было теплое, отдавало карболкой. Наверно, от сильной жары хмель ударил в голову, глаза стали расползаться, как бильярдные шары на излете. Трошкин подсел поближе, дружески тискал, привлекал к себе, как близкую женщину.

— Миша, а что если нам с вами… согрешить… вдвоем… Но прежде хочу задать один вопрос интимного свойства…

— Да хоть десять! — Пискунов, однако, насторожился.

— Вы в тюрьме не сидели? Не было такого?

— Миновало пока. Но, как говорится, от сумы да от тюрьмы…

— Ну вот, а я в детстве беспризорничал, по воровской части промышлял, срок имел. Ну потом выучился, в люди вышел, а проклятое прошлое нет-нет да и ущипнет за мягкое место…

— Это интересно. И как?

— Одолевает мыслишка паскудная: попробовать рискнуть. Есть один парадокс: те, что подолгу в тюрьмах сиживали, говорят, чем, мол, больше срок, тем быстрее пролетает. То есть потом такое впечатление. Вспомнить-то нечего, пустота одна. Допускаю, жалкое самоутешение. Да! Однако с другой стороны, объясняю себе так: однообразие жизнь укорачивает, разнообразие продлевает. Не реально, а опять-таки по ощущению. Выходит, настоящая продолжительность жизни не в том, сколько человек прожил, проскрипел, а в том, как прожил. Вот такая моя философия. Жить надо поэтому широко, с размахом, чтобы искры из-под копыт… Чтобы не было потом, как говориться, мучительно больно… К тому и веду: что если нам с вами согрешить, а?

Трошкин жарко дышал в щеку, припекало ухо. Пискунов осведомился осторожно:

— Согрешить — в каком смысле?

— Да в самом прямом. На пару! Маленькое харакири министерству финансов. Вскроем брюшную полость и достанем золотую рыбку. Не поняли опять? Против закона согрешим. Ограбим городское отделение Госбанка или ювелирный магазин, тысяч на двести, на триста. Кое-что я присмотрел. Можем мы себе это позволить раз в жизни? Все будет организовано на высшем уровне: подкоп, охрана и прочее. Кого надо уберем…

— На мокрое дело я не пойду!

— Оскорбляете, Миша. Уберем, значит заменим на дежурстве, своих людей поставим…

Пискунов перестал косить глазами: был приятно удивлен. Даже у заурядного человека бывают порой проблески гениальности. Спросил деловито:

— Если заметут, то сколько? Какой срок намотают?

— Попадаться совсем даже не обязательно, — рассудительно ответил Трошкин, — хотя полной гарантии, конечно, нет. — Нацедил еще пива, и они оба выпили, чокнувшись. — Думаю, по трояку от силы. Ребята все свои, дадим заработать. Вы скажете, что вы писатель. В крайнем случае три года — не срок, пересидим на параше!

— Чего это я должен сидеть на параше?

— А вы хотели как — раздельный санузел, с ванной, с туалетом, с одеколончиком? Нет, мой милый, тюрьма есть тюрьма, и она свято хранит свои традиции еще со времен Ивана Грозного. — Трошкин блестел озорным оком, хитровато щурился. — Миша, мысль-то мою угадываете, для чего задумано? Если гора не идет к Магомету… Ну дошло, нет?

— Хо! — сказал Пискунов. — Хо-хо! Гениально! — Пискунов захохотал. Наконец-то понял. Хлопнул Трошкина по спине и повалился на него, не удержав равновесия, оба грохнулись на пол. — Сами едем, сами давим, сами помощь подаем? Ну Трошкин ну, дает! Для романа?

— Ну! Пиши прямо с натуры. Приятное с полезным.

Да, что там ни говори, Трошкин доказал свою способность мыслить нестандартно, с выдумкой, и это было ценно уже само по себе. Сидели на полу, обнявшись, как братья, погруженные в приятную задумчивость, — уж очень радужные открывались перспективы.