Восковые фигуры

— Не забывай, что мы связаны временем, а ход его неумолим! Ты можешь остаться лишь затем, чтобы умереть здесь. Я один знаю, когда наступит предел. Я один! — Он прислушался, было тихо. — Мы можем вернуться только вместе! Уилла, ты слышишь меня? Только вместе!

Много месяцев спустя Герт задал себе вопрос: а почему только вместе? Разве он не может улететь один? Их пути разошлись. Это не была мелкая ссора, это был разрыв. Оскорбленное самолюбие, желание досадить, уязвить со временем обернулось постоянной болью. Чтобы не мозолить глаза, он избегал гостиниц, кочевал по частным квартирам на городских окраинах, но нигде не находил места. В разлуке его любовь к Уилле вспыхнула с новой силой. Он испытывал непереносимые муки при мысли, что потерял ее навсегда. На его униженный зов Уилла не ответила. И он знал теперь — нет большего страдания, чем сознавать, что женщина, которую ты любишь сильнее всего на свете, вычеркнула тебя из жизни.

Временами он хотел ее смерти. И постарался себя убедить, что с его стороны это вовсе не месть отверженного и униженного — в ее гибели могла возникнуть практическая необходимость. Нет, не в обычном смысле слова. Уилла была не только членом экипажа, но и техническим звеном в их связке — дополнительным аккумулятором биологического времени на период полета. Программа эксперимента, закодированная в системах Руо, предусматривала разные варианты применительно к обстоятельствам. За счет ее жизни, сознательного ее прекращения в случае сбоя или каких-либо осложнений Герт мог получить дополнительные резервы времени и возможность, если надо, продолжить работу в одиночку, без нее. Жизнь Уиллы принадлежала ему, вернее, она принадлежала науке в его лице. Он всегда знал, что если надо, она пойдет на эту жертву не размышляя. Тогда, перед вылетом, Уилла готова была молиться на него. Они переживали медовый месяц своей любви, и вовсе не было необходимости омрачать его жестокой правдой. Теперь все изменилось. И конечно, дело не в их философских разногласиях, не в самостоятельности ее мыслей, которые она отстаивает с чисто женским упрямством, — дело в том, что на ее пути возник другой человек, голубоглазый мальчик, провидец, в том, что молодость тянется к молодости, и тут уж ничего не поделаешь. Он не питал к нему неприязни, понимая всю эфемерность ее чувств: этот человек всего лишь образ, фантом, его нет на самом деле.

Но это ничего не меняло. Время, в котором они находились, Уилла воспринимала как нечто вполне реальное. Да, обстоятельства могут сложиться так, что она уйдет из жизни. Иногда он страстно желал этого.

Он мечтал: вырвет из сердца занозу — и утихнет боль. Воспоминания о тех, кого уж нет с нами больше, — лишь след на воде. И все-таки он гнал прочь эти мысли, пытался оправдать себя в собственных глазах, чтобы не выглядеть злодеем, а всего лишь выполнившим научный долг, если вдруг… Тщетно он пытался найти способ, чтобы облегчить страдания. Муки отвергнутой любви были хуже смерти.

А между тем начало эксперимента было успешным. Загадочный эпизод в магазине взбудоражил весь город. Но затем цепная реакция забуксовала: где-то вовремя поставили надежный заслон. Возможно, потребуется его новое вмешательство, чтобы оживить процесс. Пока что он ждал, надеялся, и все ближе и ближе был предел. Герт был готов к тому, чтобы дать команду роботу перевести биологическое время Уиллы на свою шкалу. О том, как произойдет аннигиляция, он старался не думать. Но станет ли легче? Его терзали сомнения.

Жестом не здравого смысла, а скорее отчаяния было его решение выступить перед всеми открыто — жалкая попытка обмануть свою тоску, явившись в своем истинном облике. В этом поступке не было и капли сочувствия к невинно пострадавшему по его вине так называемому диверсанту (глупость какая-то!). Было отчасти уязвленное самолюбие и досада — его величайшее открытие превратили в нелепый фарс, вполне в духе этого безумного времени. Он знал, что придется. нести ответственность по здешним законам, как в свое время и предсказывала Уилла, и сознательно шел на это.

Тюрьма его не страшила. У него было достаточно психической энергии, чтобы покинуть ее в любой момент, если надо. За ходом эксперимента можно следить и оттуда в конце концов. Но прежде следует дать новый импульс эксперименту, запустить новый виток.

Самое страшное — это был холод в душе. Герт, думая, неустанно вышагивал в простенке своей комнатушки, которую снимал, — два шага вперед, два шага назад. Что ж, каким бы суровым ни был приговор, это лучше, чем без конца погружаться в пучину адских страданий.

Без вины виноватый

Семечкина арестовали в тот момент, когда прокурор находился в отпуске. За это время автобазу обследовала весьма авторитетная финансовая комиссия — Евлампий Кузьмич сдержал свое обещание, будучи уверен, что это будет, конечно же, пустой номер. Так и случилось: все документы были в идеальном порядке, а работу бухгалтерии в целом можно было рекомендовать кому угодно как пример для подражания.

Семечкин постепенно во всем разобрался. Он был вовсе не глуп и вскоре понял, что никакого помешательства у него не было, а произошло некое затмение ума. Своими пылкими речами Пеструшкин затронул в нем самые тонкие струны, и взыграла душа. Отсюда и поступки, необъяснимые с точки зрения здравого смысла.

И когда под конвоем его привели к старшему следователю Кубышкину, когда предъявили обвинение в подрывной деятельности как иностранному агенту, руководителю диверсионной группы, Семечкин, очнувшись после глубокого обморока, знал совершенно точно: он погиб. Поэтому каверзные вопросы следователя он слушал рассеянно, во всем признался и подписал протокол допроса, даже не читая, чем Кубышкина слегка растрогал: тот полагал, что придется как следует поработать, заготовил несколько приемчиков, чтобы подследственный раскололся, и даже на всякий случай припрятал в шкафу деревянную колотушку.

Лукавый прокурор, однако, по возвращении из отпуска попросил положить дело ему на стол. И это когда уже было объявлено, что никакого вируса нет, никакой эпидемии не предвидится, а раскрыта глубоко законспирированная вражеская агентура.

— Бдительность и еще раз бдительность! — в нервном запале выкрикивал Кубышкин, вскакивая, садясь и бросая ненавидящие взгляды на круглую, благодушную физиономию прокурора. Тот в это время перелистывал страницы дела просто так, для вида, не вникая в содержание.

— Враг повсюду, но на этот раз он просчитался! Мы готовы дать отпор любой агрессии, в какой бы форме она ни предпринималась! Как видите, мое профессиональное чутье меня не подвело! И лично я сам… — Старший следователь на секунду остановился, чтобы набрать в легкие воздуха, его худое землистое лицо покрылось румянцем, глаза сверкали. Наконец-то к нему пришла удача, а впереди стремительная карьера, о чем он раньше мог только мечтать. И он уже думал о том, как с высоты своего будущего положения нанесет сокрушительный удар всем, кто стоял на его пути, кого он ненавидел и перед кем вынужден был пресмыкаться и подхалимничать. Сильнее же всех других он ненавидел прокурора, за его идеализм и наивную веру в силу закона. До сих пор Кубышкин старательно прятал свое лицо, боясь выдать себя. Нужно было маскироваться и выжидать. И вот его звездный час пробил!

Прокурор слушал не перебивая, прикрыв глаза; трудно было судить, о чем он думает, лишь пальцы едва заметно барабанили по столу и густые брови сошлись на переносице.

Он заговорил ровным, каким-то бесцветным голосом, так что со стороны могло показаться, что предмет разговора его не слишком интересует. На самом же деле это был признак того, что он вот-вот готов сорваться. Волноваться же ему было совершенно нельзя из-за больного сердца.

Валентина, сидевшая в приемной и краем уха слышавшая не столько то, что говорилось, сколько то, как говорилось, вовремя уловила опасную интонацию, налила в стакан чай, положила два кусочка сахара, обычную норму, и вошла в кабинет, говоря: