Восковые фигуры

— Не буду, не хочу! Пробую, пытаюсь, ничего не получается! — завизжал Пискунов с нервным надрывом. — В гробу видел… Сейчас же заявление об уходе… по собственному желанию… — Вскочил, заметался в поисках ручки.

Семкин решил не усложнять ситуацию, выждал, пока отрицательные эмоции иссякнут. Промолвил миролюбиво:

— Мишка, не впадай в истерику, садись. Я уже придумал, что тут надо изменить. Все остается как есть, только пришелец твой никакой не ученый и не философ.

— Кто же он, очень даже интересно? — Пискунов остывал понемногу, но был все еще настороже, ожидал подвоха.

— Сделаем так. Он агент иностранной разведки, крупный диверсант. И прилетает, естественно, не из будущего, а прыгает с парашютом и приземляется ночью где-нибудь на колхозном поле… (Михаил ошеломленно молчал, переваривал новую версию.) — И здесь его находит… Ну, догадался, кто? Молодая колхозница Уилла. Видит, из соломы торчат чьи-то ноги… А сама она знатная доярка, надаивает в год по пять тыщ литров молока от каждой фуражной коровы, а кроме того, учится в заочном ветеринарном техникуме…

Тут Пискунов качнулся и стал со стула сползать в легком умственном шоке.

— Уилла в ветеринарном техникуме? О Боже!

— Да ты не смейся, не смейся, а головой думай! — Семкин обиженно поджимал губы, ожидал, как видно, похвал. — Я же говорю, видит мужские ноги, не наши сапоги, не советские, а чужие, в ботинках на толстой подошве, на микропоре. Что, по-твоему, делает бдительная комсомолка?

— А что она делает? — Пискунов решительно не знал. Пытается стянуть с него ботинки, пока спит, у нас таких не купишь?.. Он добросовестно пытался угадать, что за ахинею ему подсунули. — Ну, может быть, паспорт просит предъявить. Кто такой, что за личность.

— Гога, ну можно с ним разговаривать? — Семкин всплескивал руками в крайней досаде. — Тупой как валенок! Он тут же ее сразу и пришьет! А внешне он, предположим, высший класс, супермен, не то что этот твой старый хрен Герт или как его там…

— Понятно. Влюбляется в него. Или сразу бежит в органы?

— Да не влюбляется, а только делает вид, кокетничает. Какая может быть любовь? Ведет тонкую и опасную игру, чтобы затем… Ну, усек?

— Чтобы заложить его?

— Чтобы спасти родной Бреховск, предотвратить диверсию. Любимый город может спать спокойно. Ходит, как по лезвию ножа. Он враг опытный, коварный, а она-то всего-навсего девчонка. В том-то и весь фокус — кто кого! — Семкин даже раскраснелся, излагая свой замысел.

— Побеждает, конечно, она?

Тот только плечами передернул и даже не счел нужным отвечать.

Михаил забыл про все свои страхи и прочие неурядицы, сотрясался от хохота, хотя, по правде говоря, и сам сейчас толком не понимал, чего ему больше хочется, смеяться или плакать.

Гога пошевелил пушистой грузинской бровью, молвил, нахмурившись:

— Ты это зря веселишься, слушай! Он дело говорит. Задумка интересная, вполне в духе времени.

— Это у него на нервной почве, — пояснил Семкин. — Все гении либо сумасшедшие, либо еще с каким-нибудь загибоном… Тяжелый ты человек, Мишка, тупой. Мое дело было главный сюжетный узел завязать, а дальше сам раскручивай, на то ты и автор. Но учти, теперь каждый день будешь отчитываться, составим график. Вызовут — не так будут разговаривать, крылышки живо пообломают. Как он меня утомляет, Гога! — пожаловался Семкин со страдальческим видом. — Каждый день объясняю, что к чему, вдалбливаю в башку — как об стенку горох. Ничего не знает, ничего не понимает. Спросил, как Индюкова звать, а он мне — а кто такой Индюков? Представляешь?

Гога усомнился, уставился на Пискунова, выкатив глаз.

— Не знает, кто такой Индюков? — Не мог поверить.

— Не знает! — Семкин захлебывался, смахивал слезу. — Да это еще что! — С трудом подавил рвущийся из груди хохот. — Спрашиваю: а как фамилия нашего секретаря райкома? Сейчас-то хоть запомнил, чудо-юдо?

— Что-то кухонное, по-моему, — выдавил Пискунов неуверенно.

— Кухонное! Во дает! Товарищ Григорий Иванович Сковорода его звать. Он, между прочим, Ленина видел.

— Ну забыл я, что тут особенного, — оправдывался Пискунов. — Разве всех запомнишь.

Гога схватился за голову, подпрыгивал на стуле, дергал себя за ус. Неприлично было так смеяться руководящему лицу, а не мог остановиться.

— Как можно, слушай? Плохой, совсем плохой! Лечить надо, спасать надо!

— Он все равно что с другой планеты, — продолжал Семкин, промокая глаза платком. — Может, ты сам какой-нибудь пришелец? С летающей тарелки? Или взять хотя бы тот же детектив. Ну чего проще: жулик, скажем, залезает в государственный карман, и тут его вовремя хватают за руку местные правоохранительные органы. А он мусолит, мусолит. Да я бы с твоим талантом… Ну что с ним делать, Гога? Надо бы выгнать, так пропадет ни за грош, кому он нужен такой? Жалею, хоть и мучаюсь.

Пока главный редактор разговаривал с кем-то по телефону, Жорик откинулся в кресле, расслабился, отдыхал, прикрыв глаза. Было видно, утомился и спать хочет. Часто бывало так: задремлет на несколько минут и опять свеж, как огурчик.

Михаил внезапно успокоился, почувствовал даже облегчение. Ну и прекрасно! Черт с вами! Зато он не несет теперь никакой ответственности. Дали задание, он его выполняет. И все же осадок остался неприятный. Досадовал на себя, что вот так легко согласился исковеркать собственное произведение. Теперь уже окончательно и бесповоротно, и пути назад нет. Правильно говорил врачу, что принимает форму любого сосуда, куда его нальют, вплоть до детского горшка. Вот взяли да и вылили в туалет!

Решил, однако, посоветоваться с толстеньким редактором Витей. На нескольких страницах изложил новый вариант сюжета и отнес в издательство не без тайной надежды, что с порога назад завернут. Реакция была прямо противоположная. «Старик, гениально! Детектив с элементами фантастики!» Редактор внимательно водил носом по строчкам. Подумал и высказал дельную мысль: превращение в минигопсов должно совершаться не с помощью тестов, это слишком заумно, а подсыпается какое-нибудь химическое вещество, вызывающее, на первый взгляд, безобидный насморк. Все чихают и кашляют. Очереди в аптеках. Город парализован. А милиция на ушах стоит, ищет преступника. Витя откровенно веселился, а Пискунову было не до смеха.

— Боже мой, Боже мой! — шептал потрясенно, он совсем запутался. Ладно, что получится, то получится. Главное, успеть к сроку — и с плеч долой.

Будто не сам он, а кто-то другой шлепал по клавишам, писал, как в поддавки играл: то белые ходят, то черные. И думалось порой с печалью: к чему теперь болезненная утонченность его натуры — то, что было до сих пор источником откровений, необъяснимых отгадок! К чему присущая ему способность как бы выскальзывать из объятий бренного тела и блуждать по непроторенным еще дорогам времени, заглядывая то туда, то сюда. И что же? Он по собственной воле загнал свою творческую душу в капкан и захлопнул его.

В такие минуты Пискунов впадал в депрессию, с отвращением отодвигал машинку и отдавался сладостным виденьям — представлял себя крадущимся по длинному коридору, по широкой ковровой дорожке. Вот секретарь обкома Толстопятов выходит из кабинета, тяжелый, вальяжный, значительный. И тогда он… Нет, не здесь, схватят в одно мгновенье, бежать некуда, лучше по пути к машине — скользнуть, как тень по стене… Поднимается рука с пистолетом. Бах-бах! Илья Спиридонович заваливается кверху обмякшим пузом, сучит предсмертно ножками… И сразу чувство облегчения, свободы. Проливает официальные слезы «Бреховская правда», некролог на целую страницу.

Привычным усилием Михаил пытался отбросить завесу времени, оторваться от суетных будней — а что же там впереди? Но пусто было впереди, мысль его беспомощно блуждала в потемках, натыкалась на глухую стену. Он был охвачен страхом, почти паникой: в чем причина такой слепоты? Будто что-то сломалось внутри: разрушился тончайший механизм и исчезло внутреннее зрение, позволявшее видеть то, что другим недоступно. Тесные рамки убогой реальности, как стены, тюремной камеры.