Восковые фигуры

Вот к этому-то знаменитому сооружению и подкатил лихо Захаркин на служебном транспорте. Пока ехали, задремал от тряски, а когда очнулся, видит — что такое? Оказалось, с ним рядом лежит та самая, из бухгалтерии, на которой жениться решил. Тут он ее разворошил всю, заломил голову и — зубы в зубы, страстным поцелуем. Чем это она колется? Бороду, что ли отпустила? Додумать не успел, получил по носу чугунным кулаком.

Волосатый сожитель с соседней койки бормотал:

— Трезор, псина, пошел вон! Обмусолил всего, шкелет кобелячий!

Сквозь сумерки сознания тускло пробивался рассвет. Забастовщик стоял на четвереньках между кроватями, страдал бессмысленным животным страданием. Туго разматывалась заржавелая пружина памяти. Какой-то маленький цапнул за палец. А потом повезли… Что-то знакомое, но не дома. Черные пятки из-под стираных простыней. Гостиница под белым знаменем!

И вдруг как бичом хлестнуло: вещи! Вещи где? Судорожно проверял наличность. Одежда на стуле, а папирос и спичек нет. И часов нет. Испарились часы, приказали долго жить. И ботинок тоже нет. Пропали любимые импортные ботинки, те, что надевал, отправляясь в городской парк на вечерний променаж и на танцы.

— Грабители! — заорал Захаркин. — Кого грабите?

Открылась дверь, и дежурный милиционер строго спросил:

— Эй, кто там шалит? Бай-бай!

Заткнуться, забыть, помалкивать! Захотелось поскорее на воздух, под звездный купол неба. Сунул руку под подушку — вот они, и спички и папиросы. Часов только нет. И пока шлепал босыми ногами, оставляя на холодном линолеуме первобытные следы, глубоко в дремучих извилинах вызревала мстительная мыслишка: вот я вам устрою сейчас веселый праздник, с фейерверком. А кому — вам и против кого война — этого и сам не знал. Прошел мимо деревянной пристройки в глубь двора. На жирной почве — таежные заросли репейника в два человеческих роста — колючий форпост на подступах к забору; репейник издавал знакомый нецветочный запах. Захаркин долго стоял, обдуваемый и качаемый ветром. Захотелось к любимой жене и детишкам, которых не было. Не было ничего, кроме баранки и собственных мозолистых рук. Обида неизвестно на кого росла как на дрожжах.

— Душа горит!» — выкрикнул зло Захаркин и заскрежетал зубами. И вспомнил наконец, как зовут ту, что к нему по ниточке… Уилла! И опять захотелось сделать что-нибудь необыкновенное, героическое, подвиг что ли совершить, доказать всем, кто он такой.

Пустынный двор завален строительным мусором. Вот теперь он знает, что делать. Воровато озираясь, заглянул в отхожее место, сгреб в охапку горючий материал, придвинул к дощатой, в смолистых потеках стене… Звездным огоньком затеплилась спичка. И вот уже огонь послушно встрепенулся, затрещал, пробовал языком пахучие древесные стружки со все возрастающим аппетитом… Когда дошло до сознания, ломанулся было сквозь репейник: вернуться, погасить, но запутался в колючих джунглях. И опять сон сморил его. Рухнул под забором и словно провалился в тартарары, в глухую, вязкую трясину хмельного беспамятства.

Вытрезвитель горел. Дегтярный дым взмывал в сумеречное небо, застилая звезды, сажа оседала на деревьях, на окнах, на крышах. Веселые адские отблески пламени плясали в стеклах. Потревоженные среди ночи жители высовывали испуганно головы, выспрашивали друг у друга, где и что горит, а узнав и успокоившись, спешили полюбоваться зрелищем. Уровень гражданского самосознания оказался довольно низким: при слове «вытрезвитель» всеми овладело этакое легкомысленное веселье, остряки изощрялись как могли.

А между тем разыгрывалась подлинная человеческая драма. Как удалось установить позднее, первой жертвой пожара стала деревянная пристройка. Дежурный милиционер, легкомысленно задремавший на своем посту, почувствовал запах дыма, проснулся и увидел во дворе гигантский костер. Подумал сначала — померещилось спросонок, снова было прилег, но тотчас вскочил, вызвал пожарную команду, поднял тревогу. Но — поздно. С пристройки огонь перекинулся на стационар и набросился на него с таким голодным ожесточением, точно здание было все насквозь проспиртовано, от крыши до основания.

Напрасно неопытный молодой лейтенант милиции применял самые энергичные меры — бегал в дыму и чаду от номера к номеру, пытался разбудить спящих, — алкоголики цеплялись за матрасы, отпихивались ногами, уползали под кровати и продолжали спать.

Подоспели пожарные, стали выбрасывать постояльцев за руки, за ноги через окна на возделанные внизу клумбы, как на подушки. И лишь когда коварный огонь подобрался ближе и стало припекать, как в мартене, началась паника; те, что оставались в помещении, звериным инстинктом почуяли смертельную опасность, вышибали лбами окна, некоторые были в чем мать родила: головы и руки обматывали нательным бельем, иные поддерживали дымящиеся подштанники. Струя воды из брандспойта быстро приводила всех в чувство. Пожарные оказались на высоте в прямом и переносном смысле: с верхней площадки лестницы устраивали беглецам освежающую процедуру. Кто-то из патриотов бросился спасать знамя, ибо от дымного жара уже трепетало белое полотнище с зеленым змием, как бы в предсмертной агонии…

По команде дежурного потерпевшие, вздрагивая от пережитой психической травмы, быстро и деловито строились в одну шеренгу — для проверки личного состава. Раздалось звонкое:

— Равняйсь! Смирно! Знамя — на правый фланг!

Дежурный — в который уж раз — с потерянным видом пересчитывал своих подопечных, тыкал каждого в живот пальцем, как бы желая убедиться в его материальности. К счастью, книга с записями поступивших сохранилась и можно было выяснить точно, кого именно нет. Сначала недоставало двоих, потом на три оказалось больше — это пристроились любопытные, из солидарности. Их прогнали. После этого недосчитались одного. Кто же он? Дежурный обалдело смотрел в книгу, плохо соображая. Проголодавшиеся алкоголики втягивали носом воздух: вкусно пахло чем-то жареным. Все взгляды устремились туда, где в перекрещивающихся струях воды работали отважные спасатели. Но вот из пламени показались дымящиеся голые пятки, а затем и сам человек — он был весь розовый и влажный, как окорок, только что вынутый из коптильной печи. Из одежды на нем сохранилась лишь резинка от трусов, целомудренно охватившая стан и, видимо, обладавшая огнеупорными свойствами. Траурная минута молчания… И в этот момент фигура простудно чихнула. Жив курилка!

И снова команда:

— В шеренгу по одному стройся! Равняйсь! Смирно! По порядку номеров рассчитайсь!

— Первый, второй, третий…

И опять не хватало одного. На этот раз удалось выяснить, кого именно. В строю среди живых не хватало Лени Захаркина. Проникнуть в горящее помещение было уже невозможно, и поиски прекратили. Огромный красный петух, будто выросший из деревянного петушка, взмахнул огненными крыльями, как бы все еще намереваясь взлететь, но взмахи становились все слабее, огненная птица медленно умирала и наконец рассыпалась снопами искр, это с треском рухнула кровля — последний, заключительный акт разыгравшейся драмы. Там, где еще недавно красовался памятник местного деревянного зодчества, теперь дымилась лишь груда развалин.

Стихийно возник митинг, и на подъехавшей откуда-то открытой машине оказались знакомые нам трибунарии.

Машину плотно окружили, сумбурно и бестолково рассказывали о происшествии, перевирали факты. Старшой деловито отметал словесный мусор, записывал имена героев. Суть дела уже схватил, обрывал болтливых. Упоминание о Захаркине слегка насторожило: знакомая фамилия. Дал команду хлопцам, и те выстроились позади подковой. Рявкнули хором:

— Идя навстречу знаменательной дате… Коллективы предприятий и строек… Стремясь внести достойный вклад в общественную копилку… А в это время вы…

Шеренга подобралась, подравнялась, дисциплинированно слушала.

— В борьбе за высокие урожаи… Труженики села… Но огонь не шутит, безжалостно пожирает общественное добро! Слава нашим героическим пожарным, людям огненной профессии!