Восковые фигуры

Трошкин выслушал сообщение невнимательно, нетерпеливо кашлял.

— Миша, — гудел встречно, — а я вам кое-что приятное сообщить хочу. Потрясающие новости! Преступление, как вы мечтали. — Шумное дыхание врывалось в ухо, Трошкин был взволнован.

— Да что случилось-то?

— Я на десятой автобазе, на месте происшествия. Украли начальника отдела кадров.

— Украли Булкина? Да Бог с вами! Кому он, этот индюк, нужен?

— Кому-то, значит, мешал. Засунули в мешок, завязали веревочку бантиком и — в воду. Буль-буль… Это по предварительным данным.

— Похитили и утопили? — Пискунов даже присвистнул.

В трубке молча сопели. Трошкин собирался с мыслями.

— Есть косвенные улики. Уборщица обнаружила его одежду в коридоре, документы. Утром в субботу, случайно. Вынули в чем мать родила. Совершенно голенького.

— Кого вынули-то?

— Потерпевшего, кого же еще?

— Да почему вы решили, что его именно утопили?

— А как бы вы решили на моем месте? Зачем было раздевать?

— Почем я знаю? Надо выяснить все обстоятельства, вникнуть.

— А усы? — Трошкин наседал. — В усах-то все и дело. Уборщица вымела их из-под батареи вместе с двумя окурками…

— Какие усы? При чем тут усы? Чушь какую-то несете! Ну Трошкин, ну дает! Зачем преступникам усы оставлять?

— Миша, — сказал капитан с достоинством, — о ком мы говорим-то? О потерпевшем. Его они.

— Обстриженные?

— Не обстриженные, а целенькие, очень аккуратно отделенные от кожи неизвестным способом. Это чтобы нельзя было опознать труп, если выловят.

— Так-так… — Пискунов соображал. — Похищение советского служащего… Слушайте, почему похитили именно начальника отдела кадров?

— Списки, им нужны были списки… Так я думаю.

— Ну слушайте! — Пискунов взорвался. — Чепуху какую-то насочиняли. Кому нужны списки заштатной автобазы? Или там производится особо секретная техника с помощью гаечных ключей и отверток?

— Вот на этот вопрос пока нет ответа. Надо искать.

— Ну хорошо-хорошо, — Миша с усилием потер лоб ладонью. — Значит, следов крови, насилия никаких?

— Нашей следственной группой кровь обнаружена, но на большом расстоянии от места происшествия. Установлено: под автомашину попала курица. Это пока все.

— А усы? Вам не пришло в голову, — продолжал Пискунов со всей иронией, на какую он был способен, — что это всего-навсего бутафория? Театральный реквизит. Ну, например, кто-нибудь из участников художественной самодеятельности шел, понимаете? Точнее, шли двое, он и она, возбужденные после репетиции. В коридоре остановились и стали целоваться. А усы-то наклеенные мешают. Вот и забросили под батарею!

— Мысль проста и гениальна! — одобрил Трошкин. — Светлая голова. Миша, ваше место в милиции. Но, во-первых, никакой самодеятельности на автобазе не было, нет и быть не может. А во-вторых, усы опознаны сотрудниками, а главное, супругой потерпевшего. Говорит, его они…

— Вот оно что! — сказал Пискунов задумчиво, с каким-то болезненным стеснением в груди. — Вот оно, значит, как. Жена усы опознала. Представляю, какая драма!

— Так точно! По запаху цветочного одеколона, которым он пользуется после бритья.

Прежде чем выяснить, не сочиняет ли чего-нибудь Трошкин, человек с фантазией (до сих пор забыть не мог, как он лихо завернул насчет ограбления ювелирного магазина), перед тем, как выехать к месту происшествия, на автобазу, Пискунов некоторое время расхаживал по редакционному кабинету, размышлял, сопоставлял факты. Конца профсоюзного собрания он не дождался и некоторых существенных подробностей не знал — того, чем все закончилось. И тем не менее четко прорисовался пунктир: под воздействием неведомых сил шестеренки часового механизма бреховской жизни завертелись быстрее. Взять хотя бы серию необъяснимых разоблачений то здесь то там, вызвавших в городе настоящую панику. И вот теперь это странное происшествие с Булкиным, которого якобы украли. Кто, зачем? И тут ему вспомнился разговор на пляже с Уиллой и ее грустное признание о разногласиях с Гертом. Возможно, храня верность данному ей слову, он начал действовать ей в угоду, вопреки своим планам. Так не в этом ли следует искать объяснение всему происходящему?

Когда Пискунов приехал на автобазу, там никто не работал, все обсуждали случившееся, выдвигали самые невероятные версии. Об исчезновении Булкина нового он ничего не узнал и решил, что ближайшие события прольют наконец свет на это загадочное происшествие.

После собрания директору хотелось побыть одному и как следует во всем разобраться: уж слишком много нагромоздилось неясностей и фактов, требующих размышления. Стихли голоса расходящихся, двор опустел, и лишь какой-то шальной работяга дубасил и дубасил кувалдой по металлу — похоже, задался целью в одиночку приблизить светлое будущее. Бродский усмехнулся и устало опустился в кресло.

Ах, Пеструшкин, Пеструшкин! Разворошил пепел времени, раздул огонек воспоминаний. Наплывало далекое: южный город, запах цветущего миндаля и гуталина, клиент сует под нос грязный ботинок… «Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг!» Бегал, размахивал флагом, орал. Отец высек ремнем… Ах, давно, давно! Вспомнил — взыграла душа. Чеканя шаг по-строевому, прошелся с рейсшиной туда-сюда, как со знаменем.

Секретарша собралась было уходить, но, привлеченная шумом, согнулась вдвое и заглянула в замочную скважину — блестела в дырку округлым оком. А в это время в дверях возник посетитель. Смотрел озадаченно, никак понять не мог, что перед ним за фигура. Верхняя часть созерцательницы не видна была, скрытая за нижней частью, решенной художником-модельером в тонах пепельно-голубых, — традиционная расцветка скрытых от глаз предметов дамского туалета. В целом — мощный грубой работы памятник лучшей половине человечества.

А тот двинулся напрямик, рисовал ногами восьмерки, зацепился было взглядом за портрет вождя, но все равно равновесия не удержал. Вслед за этим фигуру отодвинул, неимоверный грохот потряс кабинет директора. Не то чтобы Захаркин собирался буянить, вовсе нет, дверь открылась предательски легко — забастовщик грудью врезался в тяжелый, старинной работы письменный стол, который завещала автобазе, уходя в лучший мир, некая мадам Черданцева, кассирша. Покатилась чернильница, нарисовала на полу кляксу в виде Каспийского моря.

Исаак Борисович в мыслях еще далеко был, созерцал катаклизмы спокойно, мудро. Захаркин стоял на четвереньках и пытался вытащить из-под себя форменную фуражку, на которую угодил коленом. Чтобы изложить цель визита, нужно было вертикальное положение принять, а иначе получалась чепуха. Вдруг взял и сел. Неизвестно уж каким чутьем угадал настроение, — сел и запел. Что бы вы думали? Ни больше ни меньше как гимн. Бродский был озабочен, профанировать такими вещами не мог позволить, но такова была заряжающая пружинистая сила революционной мелодии, что и сам стал подпевать против воли. Дуэт довольно приятный получился. Захаркин тянул старательно, не совсем, конечно, трезво, но с чувством. Бродский, музыкальный человек, — глуховатым баритоном, слегка не выговаривая букву «р».

…Мы наш, мы новый миг постгоим, Кто был ничем, тот станет всем.

— Как в воду смотрели, — сказал Исаак Борисович, оборвав себя. — Ну, довольно самодеятельности. Леня, что ты с меня хочешь? Думаешь, директор сидит в кабинете и мух ловит, другого дела нет, как видеть наглядное проявление пьянства в лице своего водителя?

— Исаак Борисович, хочешь по-честному, правду-матку? А через что я пью? — Захаркин страстно дернул себя за лацканы засаленного пиджака, и это, как ни странно, помогло ему подняться, встать на ноги. — Душа горит! Как я есть категория, низкооплачиваемая…

Бродский укоризненно качал головой.

— Душа горит! Не горит, а дымит. Что такое настоящий человек? Это который старается для всеобщего блага, не для себя, а для будущего живет. Ибо в чем наша великая цель?

— А в чем? — Захаркин изо всех сил напрягал извилины.