Восковые фигуры

И тут, бесцеремонно нарушая установленный порядок, возникла фигура незапланированная. Некто по фамилии Пеструшкин взял и самовольно вышел на трибуну, будто он не в курсе дела. Вышел, потряс над головой руками, приветствуя публику. Многие подумали: концерт начинается, пригласили кого-то из театра, тем более что Пеструшкин вид имел комичный, чем-то на клоуна смахивал: нос с фиолетовым отливом, борода рыжая веником торчит. Люди заулыбались, стали аплодировать.

Тут, однако, присутствующим разъяснили, что концерта не будет, чтобы сидели смирно, не расхолаживались. При чем здесь концерт посреди собрания? Но хотя стало ясно — ожидаемое развлечение не состоится, шум не стихал, народ распоясался, отпускал всякие шуточки. Возникла серьезная угроза срыва мероприятия. Напрасно Сидор Петрович стучал по графину пробкой: раньше надо было думать, а не тогда, когда прения закончились, — из зала послышались выкрики «Пусть человек говорит!»

И тут рыжебородый стал меняться прямо на глазах. Медленно провел по лицу ладонью, и дурашливой улыбки как не бывало, стер ее, как стирают бумажный слой с детской переводной картинки. Говорить не спешил, всматривался в притихший зал, откуда к нему устремились десятки пар напряженно ожидающих глаз. Тишина, ни звука. Исаак Борисович с изменившимся лицом бросил на Пискунова панический взгляд, но тот не заметил, встал было и снова сел. Никто потом не мог вспомнить, сколько таинственный оратор выступал, о регламенте даже не заикались, и остановить его никто не пытался, хотя поначалу речь его показалась непривычной, пугающей, пока народ не сообразил, что Пеструшкин не такой уж простачок и, попросту говоря, решил прочистить мозги кому следует.

Странный был у него взгляд, глубоко, до самого сердца проникающий, холодок пробегал по спине.

Исаак Борисович слушал смелого оратора, не сводя с него глаз, а в голове било молотом: «Вот оно, и до нас дошло, докатилось!»

Бывают такие минуты, когда исподволь копившиеся причины достигают критической точки — и плотина прорвана. И вот уже взыграла грозная сила, завертела в водовороте следствий, понесла, поволокла в тартарары, к чертям в преисподнюю, куда страшно и в мыслях-то заглянуть, — дальше, дальше, сметая, как мусор, устоявшиеся представления о незыблемой прочности и несокрушимости принятого порядка вещей.

Нечто подобное испытывал Бродский, слушая смелую обличительную речь, ибо он был первым, кто оказался в роли критикуемого. Пеструшкин как бы походя развеял миф о директорской неприкосновенности. И не огульные обвинения предъявил, как это бывает, когда счеты сводят, а каждый свой выпад аргументировал, подкрепил примерами, отчасти известными, а отчасти неизвестными, но убедительность их не вызывала сомнений, вот в чем дело. Все дыхание затаили, слово боялись проронить. Спектакль все же, как видим, состоялся.

Пискунов с появлением Пеструшкина оживился, спросил у сидевшего рядом Булкина, кадровика:

— Откуда у вас такой Цицерон объявился? Не говорит, а пишет!

— Задайте полегче вопрос.

— Вы же принимали его на работу?

— Я его на работу не принимал! — Физиономия у Булкина была кислая, прямо-таки уксусная.

Тогда Пискунов перевел взгляд на директора: не то ли это самое, о чем говорили при встрече? Похоже, то.

Старый интеллигент Исаак Бродский, потомственный аристократ мысли, сжимал под столом тонкие нервные руки и молчал, не делал попытки ни выступить, ни возразить. И не потому молчал, что не имел что сказать, ибо по праву считал себя искуснейшим демагогом, а по причине более высокого свойства. Он уже не слушал ни самого Пеструшки-на, ни того, что говорили после него другие, — первый камень, упавший с горы, стронул лавину, находившуюся в состоянии неустойчивого равновесия, прения начались как бы заново, вопреки процедурной программе. События вышли из-под контроля. Впрочем, это уже не имело значения. Директора ошеломила фантастическая осведомленность оратора. Рыжебородый, похоже, обладал волшебным ключиком и с его помощью открывал потайные шкатулки, делая их содержимое достоянием общественности. Все это сильно отдавало чертовщиной, но в нее Исаак Борисович, как человек просвещенный, не верил. После первого шока постарался взять себя в руки. Что же, допустим, делал кое-что недозволенное, но не из корыстных побуждений, а для пользы дела, ибо закон и польза согласуются далеко не всегда. Никаких денег в кубышке не хранил. А если бы, допустим, хранил? Парочку миллионов в иностранной валюте, в золотых слитках! Не все можно доказать, любезный оратор. Дорогой ты наш обличитель, ах не все, не все! И что удивительно, ни досады, ни раздражения, ни мстительного чувства и желания уничтожить зловредного говоруна не испытывал Исаак Борисович. Его, можно сказать, крыли почем зря, а светло и просторно было на душе, что, наверно, еще и тем объяснялось, что Пеструшкин не мельчил, не опускался до пошлого критиканства, а выступал с позиций принципиальных, по большому счету, открывал перед автобазой такие светлые дали, что дух захватывало. И когда в особо патетических местах своей речи энергично вскидывал подбородок, рыжая борода веником трепыхалась, как знамя на ветру.

Результат не замедлил сказаться. Смелого оратора ввели в состав комитета, а затем выбрали председателем. Выбрали единогласно при одном воздержавшемся. Воздержался Булкин. Даже сам Исаак Борисович, потерпевший, можно сказать, не решился вычеркнуть упомянутую кандидатуру из списков для тайного голосования.

Впрочем, все это позже произошло, когда проголосовали и подсчитали голоса — сколько за кого подано. Когда же подошло время представиться коллективу, рассказать о себе подробнее, вдруг обнаружилось, что Пеструшкин, можно сказать, герой дня, исчез. Невероятно, но факт.

Он и в самом деле решительно устремился к выходу. Номер, однако, не прошел. У дверей со шваброй наголо стояла тетя Паша — такой случай был предусмотрен. Напрасно Пеструшкин пытался прорвать оборону с ходу — в грудь ему уперлось острие швабры, тетя Паша, человек старой закваски, стояла, как танк. При вторичной попытке сама перешла в наступление, ткнула ручкой в живот, а затем перевернула оружие другим концом и стала подталкивать Пеструшкина щеткой, загоняя обратно, пока он не был окружен восторженными избирательницами. «Куда вы запропастились, товарищ Пеструшкин? А мы вас ищем! — щебетали дамы. — Ах, вы произвели на всех такое сильное впечатление!»

Напрасно он пытался заявить самоотвод, выдвигал доводы смехотворные — что жена собирается родить и он должен быть при ней. До того договорился, будто вообще на автобазе не работает, а только собирается. Детский лепет, короче говоря. Народ веселился, дружески хлопали по спине.

— Ничего, оформишься задним числом! Такого человека терять!

— А можно? — сомневался Пеструшкин, лицо его изображало ужас.

— Не можно, а нужно! Товарищи доверили — надо оправдать!

Расходились, приятно взбудораженные. Искали вновь избранного председателя, он опять куда-то ускользнул. Мог бы и задержаться, пообщаться с людьми в более тесной, неофициальной обстановке.

Особенно хотелось поговорить с Пеструшкиным бухгалтеру Семечкину, человеку передовых взглядов, неутомимому борцу за правду. От природы робок был и трусоват, поэтому боролся за правду мысленно. В одиночестве произносил речи грозные, обличительные, волновался и кипел, в то же время понимая: толку от его кипения нет никакого. Противоречие между желаемым и возможным было причиной мучительных гражданских переживаний. Вот почему в лице Пеструшкина бухгалтер увидел человека, родственного по духу, хотя и стоящего выше на несколько голов, прирожденного трибуна, так сказать, главаря. Так вот они откуда берутся — вожди! — размышлял уважительно Семечкин. Пусть даже не поговорить, думал он, а просто подойти и сказать: «Спасибо!» И пожать его честную руку.

После собрания коллектив стихийно разделился на две неравные части; не составил исключения и Пеструшкин. Подхваченный шумным потоком закуривающих, он тоже закруглился в места общего пользования. Семечкин за ним. Деликатно отойдя к окну, стал терпеливо ждать. Вот сейчас мелькнет рыжая борода, вот сейчас… Волновался, как школьник. Время, однако, шло, а борода не мелькала. Трижды хлопнули дверцы кабин, трижды сменилась клиентура, и вот уже два последних курильщика, как бы навсегда прощаясь с сигаретой, сделали жадные, до обожженных пальцев затяжки и выбросили окурки в окно на цветочную клумбу — вроде с надеждой на всходы. Пеструшкина не было, он вошел, но не вышел. Таинственные загадки мироздания порой не слишком нас волнуют: комета прилетела и улетела, ну и Бог с ней! А вот загадочное исчезновение человека, можно сказать, прямо на глазах повергло Семечкина в состояние мистического ужаса. А что если он откуда-нибудь оттуда, с летающей тарелки? А может, волшебник? Голова пухла. Лег животом на подоконник и свесился вниз. Вошел, но не вышел. Перевоплотился, не иначе. С высоты второго этажа он увидел большую черную кошку. Кошка сидела среди окурочных россыпей, венчая собой лысую цветочную клумбу, как спелая вишня — торт. Сонный зрачок ее был устремлен на суетливо бродивших вокруг голубей. Смутно почудилось какое-то сходство… Сердце провалилось в самый низ живота в смертельной тоске… Украдкой, но более пристально посмотрел на кошку с целью определить ее пол. Дикость, дикость! А если спросить? Немного поколебавшись, он так и сделал.