Восковые фигуры

— Люблю тебя, люблю и обожаю! — взывал несчастный поклонник. — Со мной, прошу, останься навсегда! Я не хочу жениться на Тамаре. Жилплощадь в коммуналке мы с тобой сменяем на отдельную квартиру…

Уилла была крайне озадачена, так как не понимала, что он плетет. В недоумении пожала плечами.

— Ну и не женитесь, кто вас заставляет! Что за странные люди, — пробормотала Уилла, — всё у них с каким-то двойным дном, невозможно добраться до сути! Говорят не то, что думают, делают не то, что говорят! Шарахаются от истины, вместо того чтобы обращать ее себе на пользу. Да, я не ошиблась, избрав этот путь, — вслух произнесла Уилла как бы в ответ на занимавшие ее мысли: — Он не верит в мою правоту! Но я докажу, докажу! Обязана доказать!

Страстный шепот забастовщика вернул ее к действительности.

— Люби меня, как я тебя! — шептал Захаркин, снова падая ниц. — Он шаркал коленками по грязному полу и простирал руки в любовном томлении, как провинциальный актер.

Уилла рассмеялась, глядя на эту картину.

«А почему бы и нет? Иллюзии порой не менее прекрасны, чем сама жизнь. Почему бы не подарить человеку иллюзии, ведь они так дешево стоят!» И вмиг превратилась в ту самую веселую и озорную девчонку фабричного пошиба, что недавно Дурачилась и баловалась с зеркальцем на балконе, стреляя в Захаркина солнечным зайчиком.

Леня почувствовал, что преграда пала. Но как это было ни на что не похоже! Будто он очутился в иной, незнакомой жизни. Тени разноцветных огней носились вокруг в неистовом хороводе, пока не обрушилась на него вся охваченная пожаром Вселенная. И в этом пожаре сгорело все, что воспламенялось быстро и легко… Прохлада коснулась лица. Губы еще пили сладость освежающего напитка, тело возвращалось в обычное состояние, и в этот момент он почувствовал на зубах какую-то дрянь и с досадой выплюнул разжеванное куриное перо. Подушка была разорвана, и оттуда что-то неприлично вылезало. Простыня цвета прелой соломы надвинулась на голову и мешала видеть ту, что он еще держал в объятиях, — Захаркин отшвырнул грязную тряпку, впервые, пожалуй, устыдившись своей неряшливой холостяцкой неустроенности. Он не хотел отпускать свою прекрасную гостью, сжимал все крепче, пока не почувствовал упорное сопротивление: старенькая деревянная кушетка еще могла постоять за себя. Захаркин обнимал собственное ложе. Уилла исчезла. В воздухе стоял тонкий и нежный аромат незнакомых духов… Было чего-то до боли жаль. Но он не испытывал разочарования. Наоборот, жизнь повернулась новой своей стороной. Блаженное чувство сопричастности к иному, высшему миру заслонило чувство минутной досады. О Тамаре он больше не вспоминал.

Трибунарии

Историческая справка. Город, избранный местом нашего повествования, в прошлом назывался иначе — по названию реки, на берегах которой, он был построен. Некто Силантий Брехов, матрос-большевик, принес сюда новую власть на острие клинка, но и сам погиб в борьбе за правое дело — гласила надпись на табличке в музее. Имя героя было увековечено. Так появилось на карте новое географическое название — город Бреховск.

Исаак Борисович горстями пил валидол вперемешку с транквилизаторами, но желанное состояние расслабленности и душевного покоя все не приходило. Было жаль себя, своей молодости, да и всей своей в сущности исчерпанной уже до конца жизни. Тяжелая прозрачная слеза, как у дряхлого старца, долго висела на кончике носа и наконец звонко шлепнулась на заявление. Звук упавшей слезы ударил по нервам, как выстрел. Директор схватил рейсшину — висела на стене без дела — губы сложились медной трубой.

— Батальон! Слушай мою команду! Из всех видов огнестрельного оружия по лодырю и прогульщику Захаркину… Огонь! — Голос был могучий, басовитый, как у диктора времен войны Левитана. Ходил, строчил от живота веером, отводил душу.

Секретарша, маявшаяся от безделья, воткнулась в замочную скважину округлым оком. Сначала думала — чокнулся, потом догадалась — репетирует.

Исаак Борисович утомленным движением отодвинул от себя пространное, напечатанное на машинке сочинение за подписью Захаркина, нажал на кнопку вызова, и когда явилась секретарша — грудь колесом, короткая стрижка, мутный взгляд прапорщика под хмельком, — коротко бросил:

— Сидора Петровича ко мне! — Мощно загудели половицы.

Но не было в том нужды. За долгие годы совместной работы сжились, как супруги. Понимали друг друга с полуслова, несмотря на несходство характеров и частично мировоззрений. Исаак Борисович, имея в душе привкус пессимизма, иногда где-то в чем-то сомневался, тайно допускал, что имеет право на жизнь не только это, но и то, и не только там, но и здесь. Заместитель же был, наоборот, неисправимый оптимист, полный несокрушимой веры — во что прикажут.

Как видно, сработала телепатия: явился сам, не ожидая зова. По дороге столкнулся с секретаршей грудь в грудь — как будто два лихих футболиста пробили пенальти. Но как ни сокрушителен был удар туго надутых мячей, на ногах удержался да еще и поймал оба сразу: мальчишкой стоял в воротах. А та завизжала — будто резали, хохотнула игриво.

Сидор Петрович вошел и увидел спину. Постоял, озадаченный. Исаак Борисович, человек большой культуры, демократ, не протянул руки, не повернул даже головы. От дурных предчувствий замерло сердце. Подошел к столу, прочитал, вздохнул облегченно: нет причин для паники. Директорская спина молчала, и тогда он принимает самостоятельное решение: разрывает заявление, демонстративно комкает, прицеливается, сощурив глаз, и бросает в корзинку для мусора — попадает прямо в очко. Вот так!

Бродский, наблюдавший за энергичными действиями заместителя, отражавшимися в окне, сказал, головы не поворачивая:

— А теперь сделайте все, как было. Не надо горячку пороть. Или будем копать яму под себя? Или что?

Сидор Петрович отступил на шаг. Маг и волшебник! Да неужто спиной видит?

— Да, я вижу спиной, — подтвердил директор.

Зам только покосился суеверно. Спорить не стал, все манипуляции проделал в обратном порядке: достал, склеил, подул и разгладил — заявление получилось как новенькое, даже лучше, чем было. С бумагой умел работать.

Исаак Борисович тяжелой поступью подошел к столу, уперся в красное сукно взглядом, под глазами набрякли мешки. Молчал так долго, как может молчать человек, у которого мыслей гораздо больше, чем в состоянии вместить слова.

— Кто печатал? Машинистка?

— Дуська из пожарной охраны. Посмотрите сами!

— Да, помню. У нее машинка с еврейским акцентом, не выговаривает букву «р». Вот пожалуйста: «Исаак Богисович…» Шедевр, музейная реликвия! — Бродский неприязненно рассматривал бумагу. — Какой это, по-вашему, экземпляр?

— Третий! — безошибочно определил заместитель.

— Значит, есть первый, второй, четвертый, а возможно, и пятый. И не одна закладка. Надо уточнить и встречно предусмотреть, быть готовым к худшему. Не исключена вероятность…

— Вероятность — чего?

— Что пульнет во все инстанции! — сказал директор с легкой досадой. — А нам расхлебывать. Или, может, я не прав?

Исаак Борисович сосредоточился, брови страдальчески переломились и сошлись на переносице, припухшие веки устало прикрыли глаза. Заместитель вынул блокнот и укрепил на носу очки.

— Говорить должен так, если кто спросит: все было, ничего не отрицаю. Выпили, погорячились, написали сдуру, ничего не помню, отшибло память… Записывайте!

— Я записываю. — Сидор Петрович встал на цыпочки, чтобы не проронить ни слова. Исаак Борисович продолжал диктовать:

— Мол, чепуха все это, не стоит придавать значения…

— Отдает брюховщнной… то есть групповщиной, — осторожно возразил заместитель. — Лучше, чтобы он один, в единственном числе…

— Ну хорошо. Тогда так: выпил, погорячился, написал сдуру, окосел… Отшибло память. Ну и так далее. Я вам даю руководящее направление, а там сами думайте. Почему Бродский должен за всех думать?

— Вы сказали — окосел?

— Дорогой мой, мы с вами неглупые люди. Он что у нас, академик? Это его стиль. Или будем халтуру лепить?