Теория зла

Мила должна была к ней прикоснуться, убедиться, что она настоящая.

Существовала связь между тем, что предстало перед ее глазами, и перееданием госпожи Коннер с ее принужденной улыбкой. Эта женщина не растолстела. Она забеременела.

Сверточек зашевелился, луч фонарика разбудил крошку. Девочка повернулась к Миле, сжимая в руках тряпичную куклу. Мила ожидала, что малышка расплачется. Но та всего лишь стала ее разглядывать. Потом улыбнулась ей.

У привидения были огромные глаза.

Девочка потянулась к Миле, хотела, чтобы ее взяли на ручки. Мила исполнила ее желание. Малышка крепко, изо всех сил, обняла ее за шею. Чувствовала, наверное, что Мила пришла ее спасти. Мила заметила, что, несмотря на истощение, девочка чистенькая. Такая забота говорила о противоречии между ненавистью и любовью – добром и злом.

– Она любит, когда ее берут на ручки.

Девочка узнала голос и, довольная, захлопала в ладошки. Мила обернулась. У подножия лестницы стояла госпожа Коннер.

– Он не такой, как другие. Он хочет все держать под контролем, а я не должна обманывать его ожиданий. И он, когда обнаружил, что я беременна, потерял голову. – Женщина говорила о муже, не называя его по имени. – Он даже не спросил, кто отец. Наша жизнь должна быть безупречной, а я разрушила его проект. Вот что взбесило его, а отнюдь не измена.

Мила смотрела на нее, не двигаясь с места, не произнося ни слова. Не знала, что и думать. Похоже, женщина не разозлилась и не удивилась, застав постороннюю в доме. Как будто давно уже этого ждала. Наверное, и сама хотела освободиться.

– Я умоляла его позволить мне сделать аборт, но он не захотел. Заставил меня скрывать от всех беременность, и девять месяцев я верила, что он в самом деле хочет сохранить девочку. Но однажды он повел меня вниз и показал, как переоборудовал помещение, и тогда я поняла. Ему было недостаточно выказать презрение. Он хотел меня наказать.

Мила ощутила, как ярость подступает к горлу.

– Он принудил меня родить в кладовке и бросить ребенка здесь. Я до сих пор твержу ему, что мы могли бы оставить девочку рядом с отделением полиции или больницей. Никто бы никогда не узнал – но он мне даже не отвечает.

Девочка улыбалась на руках у Милы, и ничто, казалось, не волновало ее.

– Время от времени, по ночам, когда его нет дома, я отношу ее наверх и показываю сестренок, пока те спят. Скорее всего, они замечали нас, но думали, что это им снится.

В кошмарном сне, добавила про себя Мила, вспомнив о привидении на рисунках и в сказке. Она решила, что выслушала достаточно. Повернулась к манежику, чтобы забрать тряпичную куклу и поскорее подняться наверх.

– Ее зовут На, – проговорила женщина. – То есть она ее так зовет. – Помолчав, добавила: – Что я была бы за мать, если бы не знала, как зовут любимую куклу моей дочери?..

А дочь свою ты как-нибудь назвала? Мила была в ярости, но спрашивать не стала. Мир за стенами дома ничего не знал об этой малышке. Мила могла себе представить, чем бы все кончилось, не приди она сюда.

Никто не ищет девочку, которой не существует.

Женщина, прочтя в ее взгляде отвращение, возмутилась:

– Знаю, о чем вы думаете, но мы не убийцы. Мы не лишили бы ее жизни.

– Верно, – согласилась Мила. – Вы просто подождали бы, пока она умрет.

Что я была бы за мать, если бы не знала, как зовут любимую куклу моей дочери?

Она ехала на машине и всю дорогу без конца повторяла этот вопрос. Ответ всегда был один и тот же.

Я ничем не лучше.

Всякий раз, осознавая это, она все бередила и бередила одну и ту же рану.

Без двадцати двенадцать она переступила порог Лимба.

Так в Управлении федеральной полиции называли отдел по розыску без вести пропавших. Он был расположен на цокольном этаже западного крыла, в самой отдаленной его части. Прозвание подразумевало также, что в этом месте уже никого ничто не волнует.

Ее встретил непрекращающийся рокот старого кондиционера вкупе с застарелым запахом табака – наследием тех далеких времен, когда можно было курить в кабинетах; из подвала к тому же тянуло сыростью.

Лимб состоял из нескольких комнат плюс внизу старый архив бумажных документов и склад вещественных доказательств. Кабинетов было три, в каждом по четыре стола, кроме того, что предназначался для начальника отдела. Но самое обширное помещение располагалось сразу за входом.

Зал Затерянных Шагов.

Здесь пресекались пути многих. Любой, входя сюда, замечал три вещи. Первая – пустота: мебели не было, и эхо свободно гуляло по залу, отдаваясь от стены к стене. Второе – ощущение замкнутого пространства: несмотря на высокий потолок, угнетало отсутствие окон, зал освещался одним только серым неоновым светом. Третьим, что каждый замечал неизменно, были сотни глаз.

Стены сплошным ковром покрывали фотографии без вести пропавших.

Мужчины, женщины. Молодые, старые. И дети: они сразу бросались в глаза. Мила долго раздумывала почему. Потом поняла. Дети выделялись из общей массы, поскольку их присутствие здесь вызывало тягостное чувство несправедливости. Ребенок не может исчезнуть добровольно, стало быть, само собой разумеется, что рука взрослого схватила его и уволокла в иное, невидимое измерение. Но в этом зале не наблюдалось особого отношения к ним, детские лица были выставлены среди прочих, в строго хронологическом порядке.

Все обитатели стен молчания были равны между собой. Никаких различий: ни расовых, ни религиозных, ни по признаку пола, ни по возрасту. Фотографии, запечатлевшие любого из них, были попросту самым близким по времени доказательством присутствия пропавшего человека в этой жизни. Это мог быть снимок на дне рождения, перед тортом со свечами, или фотограмма, извлеченная из записи на камеру слежения. Человек мог беззаботно улыбаться или даже не знать, что попал в кадр. Главное – никто из них не подозревал, что позирует для последней фотографии.

С того момента мир двигался дальше уже без них. Но их не оставили за бортом, в Лимбе никто ни о ком не забывал.

– Это не люди, – твердил Стеф, начальник Милы. – Это – поле нашей деятельности. Если ты думаешь иначе, долго здесь не продержишься. Я держусь уже двадцать лет.

Но у нее не получалось относиться к этим людям как к «полю деятельности». В других отделах Управления было в ходу иное название: «потерпевшие». Обобщенный термин, означающий только то, что человек пострадал от какого-либо преступления. И все же коллеги Милы, не работающие в Лимбе, даже не догадывались, как им повезло, что в запасе у них имеется хотя бы это слово.

В случае с пропавшими без вести невозможно сразу определить, является ли тот, кто пропал, потерпевшим, или же он сам решил исчезнуть.

Работающий в Лимбе на самом деле не знает, что он расследует: похищение, или убийство, или добровольный уход. Ему не светит награда в виде торжества справедливости. Его не согревает мысль, что рано или поздно удастся поймать злодея. Работающий в Лимбе должен довольствоваться тем, что, возможно, узнает правду. И впрямь, неведение может обернуться наваждением не только для тех, кто там, снаружи, любил пропавшего и хочет знать во что бы то ни стало, что с ним случилось.

Мила хорошо усвоила урок. В первые четыре года, проведенные ею здесь, рядом работал коллега, Эрик Винченти, спокойный, вежливый, который однажды признался, что девушки всегда бросают его по одной и той же причине. Пригласив какую-нибудь поужинать или выпить, он оглядывал всех, кто сидел за столиками или проходил к стойке бара. «Девушка говорила, а я все время отвлекался. Пытался слушать, но у меня не получалось. Одна так и сказала: перестань глазеть на других, когда я с тобой».

Мила помнила, как Эрик Винченти слегка улыбался, рассказывая об этом. Помнила его голос, хрипловатый, негромкий, его манеру кивать. Будто он уже смирился с происходящим и передает случившееся с ним как забавный анекдот. Но в конце изрек совершенно серьезно: