Страница 3 из 18
Отставной капитан Копейкин был пьян и совершенно счастлив.
Глава II
Владимир Андреевич Дубровский к восторгам нового знакомого отнёсся прохладно и в протяжении рассказа с надеждою поглядывал на дверь. Из ответной вежливости он сам пожелал угостить капитана; тот отказывался, поручик настаивал…
…и уже велел половому нести очередной кувшин «Канненброя», когда в кабачок ввалились долгожданные друзья-гвардейцы.
– Дубровский, брат, прости! – басил один из них, прижимая руку к сердцу.
– Сам понимаешь, служба! – вторили ему товарищи.
Половой придвинул соседний стол к тому, за которым сидели Копейкин с Дубровским, чтобы вся компания могла расположиться свободно. Вновь прибывшие отвергли пиво, потребовали вина и заявили, что голодны. Шкворчание на плите за приоткрытой дверью кухни было им ответом; в зал густо потянуло дразнящим ароматом жареного мяса. Ноздри молодых офицеров затрепетали, в стаканы хлынуло вино. Общее оживление передалось подгулявшему капитану: он воспрянул ещё ненадолго, но скоро начал задрёмывать прямо за столом и после многословного прощания отправился в свою эстонскую опочивальню.
С уходом калеки Дубровский облегчённо вздохнул. Был он человеком не бессердечным, рассказ пробудил в нём сострадание, – и всё же неприязнь к убогому Копейкину пересиливала.
По молодости лет Владимир Андреевич не знал компромиссов и, как водится, за скудостью жизненного опыта делил всё на белое и чёрное: либо так, либо эдак, без полутонов и оговорок. Он искренне полагал, что военному не пристало жаловаться. Долг чести офицера – служить верой и правдой, а любые тяготы с лишениями принимать без ропота.
Никому, даже себе, не признался бы Дубровский в промелькнувшей мысли: шрапнель под Остроленкой вполне могла разорваться чуть ближе. Зазевайся в том бою ангел-хранитель, окажись фортуна менее благосклонной, – и лёгким ранением дело не ограничилось бы, а Владимир Андреевич привыкал бы сейчас к однобокой жизни, чтобы через двадцать пять лет мучений выглядеть как нынешний капитан Копейкин – лысеющий, жалкий…
Тьфу-тьфу-тьфу! На войну идут не умирать, а убивать. Как всякий молодой офицер с охотою представляет свою будущность? Грудь в орденах, с генеральских эполет свисают золотые макароны, тронутая благородною сединой голова гордо поднята, – и никому на ум не придёт мечтать об участи несчастного, всеми забытого калеки. Право слово, уж лучше смерть!..
…и смертью повеяло на поручика Дубровского в разговоре с капитаном Копейкиным. А ещё увечный отставник вызвал у Владимира Андреевича глухое раздражение, напомнив ему отца.
Младший Дубровский счастлив был в рязанском имении при матушке. Отец провождал время на войне или на службе в столице и виделся с родными редко – Володя едва знал его. Детство закончилось через восемь безоблачных лет: когда матушка умерла, вдовый Андрей Гаврилович забрал осиротевшего сына в столицу и определил в Кадетский корпус. Деревенскую вольницу сменила строгость казармы, а забавы с дворовыми – строевая подготовка; на место матушкиных и кормилицыных сказок пришли военные науки. Володя стал видеться с отцом чаще прежнего, но и теперь не возникло меж ними любви. Старший Дубровский не имел понятия про обхождение с ребёнком и в неуклюжести своей мало чем отличался от ротного командира. Под конец правления государя Александра Павловича он честно выслужил чин капитана, как-то очень уж быстро получил отставку и уехал в имение под Рязань…
…а Володя по окончании учёбы выпущен был из корпуса корнетом в гвардию, остался в Петербурге и к отцу заглянул только раз – три года назад, перед самой турецкой кампанией. Считанные дни промаявшись в деревне, новоиспечённый корнет увёз оттуда родительское благословение и Гришу, сына кормилицы – своего ровесника, который с тех пор был при нём неотлучно.
Из похода младший Дубровский писал старшему о службе в Гвардейском корпусе под началом великого князя Михаила Павловича, о кровопролитном штурме Браилова и стремительном броске на Нижний Дунай, о коварстве турок и производстве в следующий чин: «Поздравьте меня, батюшка, поручиком»… Рассказы получались обстоятельными, но сухими – Владимир писал по привычке, а не от сердца. Ответные послания были так же скучны: казалось, отца занимают лишь виды на урожай, деревенское житьё-бытьё да проказы дворни.
Впрочем, отставной капитан не щадил ничего для приличного содержания сына, и по возвращении в столицу молодой офицер получал из дому даже больше денег, нежели мог ожидать. Какими трудами они достаются отцу, Владимир не задумывался. Подобно своим сослуживцам он был расточителен и честолюбив, позволял себе роскошные прихоти, охотно играл в карты и легко входил в долги. Старший Дубровский в письмах попытался его за это журить и учить уму-разуму. Владимир несколько времени терпел, а после ответил весьма резко – мол, служит не за страх, а за совесть; фамилию не срамит, прочих обязанностей за собою не знает и намерен вкушать все радости жизни до тех пор, пока не случится ему богатая невеста, мечта бедной молодости. К разговору этому они с отцом больше не возвращались, и всё пошло прежним чередом…
…но сейчас отставной капитан Копейкин всколыхнул былое, напомнив поручику отставного капитана Дубровского. Слава богу, инвалид уже поковылял восвояси, а друзья и вино за ужином сгладили раздражение от нечаянной встречи. Думать Владимиру полагалось о другом: в компании он считался заводилою, к тому же по ранению не заступал в караул и, стало быть, мог целыми днями свободно выдумывать и готовить шалости. Откушав, гвардейцы приступили к нему с расспросами:
– Дубровский, голубчик, не томи! Ты что на завтра затеял?
Прежде чем ответить, Владимир закончил набивать трубку с янтарным чубуком и выпустил в потолок длинную струю табачного дыма.
– Поедем на Чёрную речку, – многозначительно молвил он. – Будет потеха, лишь бы погода не подвела.
Опасения оказались напрасными.
Чёрная речка змеилась у северной границы Петербурга, и столичные жители облюбовали для отдыха её невысокий покатый берег. Сюда приезжали на пикник целыми семьями из города и с окрестных дач: стелили на траве пледы, выставляли корзинки с домашней снедью и наслаждались благосклонностью капризного петербургского лета. Чиновные отцы, подвернув брюки, шлёпали босыми бледными ногами вдоль кромки воды или разматывали удочки – одним удавалось подцепить на крючок шальную рыбёшку, другие с пристрастием дегустировали наливки… Матери полулёжа грызли печенье и перемывали косточки знакомым. Дети помладше резвились под присмотром нянек. Старшие мальчики гоняли мяч, безжалостно марая светлую одежду зеленью и соком одуванчиков. Юные девы в лёгких свободных платьицах играли в серсо: вооружались деревянными шпагами длиною в аршин и перебрасывали небольшой обруч с клинка на клинок.
К полудню покой и умиротворение отдыхающих были нарушены самым неожиданным образом. Барышня, ловко поймавшая обруч на шпагу, собралась отправить его сопернице, но вместо того вдруг вскрикнула и выронила оружие. Одной рукою она зажала себе рот, другой указывала на излучину реки…
…где появилась большая чёрная шлюпка с десятью монахами в чёрных, низко надвинутых клобуках. Шестеро гребцов мерно вздымали вёсла, рулевой с рукою на перевязи держал румпель, и ещё трое на носу шлюпки покачивали чадящими факелами. Приближаясь к месту пикника, монахи на голоса уныло затянули поминальную песнь.
Дачники умолкли и замерли, крестясь: посреди шлюпки чернел гроб, который везли монахи. Песнь окончилась, шлюпка ткнулась в берег. В полной тишине монахи выгрузили гроб на траву. Дети жались к нянькам, но посматривали на происходящее с пугливым любопытством; кому-то из дам сделалось дурно…