Страница 17 из 18
Владимир занял место в ложе рядом с Жюльеттой, но посмотреть маленькую трагедию ему так и не удалось.
Прежний государь Александр превратил Большой Каменный театр в образец для всей Европы. Царскую ложу велено было из центра зала перенести в первый ряд лож, чтобы она не слишком отличалась от остальных. И в этой ложе Дубровский увидал Михаила Павловича…
…который через партер изумлённо глядел на него. Великий князь даже лорнет спросил у супруги Елены Павловны, желая убедиться, что не ошибся и языкастый поручик, только что бывший в карауле, теперь сидит рука об руку с белокурою красавицей фон Крюденер.
– Вот чёрт, – шепнул Дубровский баронессе, – рыжий Мишка здесь, и он меня заметил.
Грянула увертюра. Занавес взвился, явив публике декорацию – комнату прошлого века с расставленными в идеальном порядке вещами и книгами. Седовласый Сальери, стоя за конторкою, поскрипел пером, сделал запись на нотной бумаге и произнёс:
– Все говорят: нет правды на земле, но правды нет – и выше. Для меня так это ясно, как простая гамма…
Дубровский от начала спектакля только делал вид, что смотрит на сцену, а сам не сводил глаз со своего начальника. Через минуту-другую великий князь тихо поднялся и вышел из ложи.
– Гони к Арсеналу! – велел он кучеру, садясь в сани.
Тот пустил коней по Николаевской, но за Екатерининским каналом свернул налево; вдоль Садовой под свист полозьев промчал до самого Михайловского замка и, махнув через Фонтанку, по Пантелеймоновской выкатился на Литейный.
В четверть часа Михаил Павлович был у Арсенала. На гауптвахте он велел дежурному вызвать всех офицеров – и вместе с остальными прибыл к нему Дубровский. Озадаченный начальник сделал какое-то никчёмное распоряжение, залез в сани и воротился в театр.
– Ах, Моцарт, Моцарт! – проникновенно говорил со сцены Сальери, покачивая седою головой. – Когда же мне не до тебя? Садись; я слушаю.
Кудрявый актёр, представлявший Моцарта, послушно сел за небольшой клавесин и молвил:
– Представь себе… кого бы? Ну, хоть меня – немного помоложе; влюблённого – не слишком, а слегка – с красоткой, или с другом – хоть с тобой; я весел… Вдруг: виденье гробовое, внезапный мрак иль что-нибудь такое… Ну, слушай же.
Он опустил пальцы на клавиши. Оркестр заиграл моцартовский «Реквием»; музыка нарастала, по залу пронёсся вздох…
…а Михаил Павлович невзначай бросил взгляд на ложу, где видел он Дубровского, – и не поверил своим глазам: поручик снова соседствовал с баронессой.
На этот раз великий князь был у Арсенала ещё скорее: кучер пустил сани во всю прыть, будто по тракту, а не по городу, хотя и прежним путём. Дежурные офицеры снова собрались в караульной; Дубровский стоял в строю с остальными как ни в чём не бывало. Михаил Павлович кивком рыжей головы указал ему на дверь и скомандовал:
– Идём со мной!
В коридоре великий князь прошагал прочь от караульной, круто развернулся, заложил руки за спину и с высоты своего роста уставился на Дубровского выпуклыми голубыми глазами.
– Ты был сейчас в театре? – помолчав, спросил он. – Отвечай без утайки.
– Виноват, ваше высочество. Был, – признался Дубровский.
– Быстрее меня в столице никто не ездит, но ты опять добрался первым. Скажи, как ты это сделал?
Поручик с нарочно бесхитростным видом пожал плечами:
– Вы сами меня доставляли, ваше высочество. Я всякий раз ехал у вас на запятках.
Михаил Павлович замер, осмысливая услышанное, а через мгновение под сводами гауптвахты разнёсся его оглушительный смех.
– Ну ты… – с восхищением говорил он, грозя пальцем, – ну ты… шельма!
Нахохотавшись вволю, великий князь велел Дубровскому оставаться в карауле, но наказывать и в этот раз не стал. С баронессою своей поручик увиделся только после дежурства, провёл в её объятиях два прекрасных дня и две восхитительных ночи, а на третий день, памятуя приглашение Нащокина, отправился к Пушкину.
По началу осени вслед за государевым двором поэт собрался переехать из Царского Села в Петербург, не дожидаясь холодов. Квартира, которую подыскала ему сестра, Пушкину не понравилась: Васильевский остров – считай, дальняя окраина по ту сторону Невы, а он желал поселиться в привычном для себя центре и принялся за поиски сам.
– На ловца и зверь! – обрадовался Александр Сергеевич, развернув «Санкт-Петербургские ведомости». Он увидал объявление, которое поспешил показать молодой жене.
По Галерной улице в доме вдовы тайного советника Брискорна отдаются в наём квартиры: в бельэтаже одна о девяти, а другая о семи чистых комнат с балконами, кухнями, конюшнями, сараями, ледником, сухим подвалом, чердаком, на хозяйских дровах, каждая по 2500 рублей в год.
Это было именно то, что нужно, хотя и весьма дорого: на новой службе, коей Пушкин хвастал приятелям в Царском, за копание в архивах причиталось ему в год пять тысяч. Выходит, половину жалованья отдай… Но дом был новый – всего год как построен; стоял у Сенатской площади, в пяти минутах от Невского, а главное, квартира сразу понравилась Наталье Николаевне, – и Пушкин решился.
– Авось не пропадём, – весело говорил он жене за обедом. – Ведь мы с тобой богаче прочих. Они другой раз проживаются и ждут денег из деревень, а у меня доход постоянный с тридцати шести букв русской азбуки!
К ноябрю квартира в бельэтаже дома Брискорн была обставлена, и по зиме молодые супруги уже вовсю принимали гостей. Когда Дубровский явился на Галерную, он застал в гостиной Нащокина: тот приехал из Москвы по делам наследства и в своём обычае остановился у Пушкина. Здесь же дымил трубкою граф Толстой. На вопрос о хозяине дома оба переглянулись.
– Милые бранятся – только тешатся. – Нащокин махнул рукой в сторону анфилады комнат, и подтверждением его слов из-за приоткрытых дверей донёсся голос Пушкина:
– Охота тебе, жёнка, соперничать с графиней Соллогуб! Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Что тебе перебивать у ней поклонников? Всё равно кабы граф Шереметев стал оттягивать у меня крепостных моих мужиков!
Ответ звучал неразборчиво; кто-то прикрыл дверь, и голоса стихли, а Толстой пояснил Дубровскому: красавица Наталья Николаевна переживает, что из-за беременности подурнела, и муж её, прежде известный амурными делами, стал обращать внимание на прочих дам. В свои девятнадцать лет Натали признавала единственной соперницей только семнадцатилетнюю Надежду, дочь графа Соллогуба, и, к досаде Пушкина, кокетничала с одним из её поклонников.
– Не с Михаилом Павловичем, – на всякий случай оговорился Нащокин.
Юная графиня состояла фрейлиной при супруге великого князя, Елене Павловне. В свете знали, что в браке рыжий Мишка несчастлив: супруга часто ссорилась с ним, даже на людях позволяла себе возражать и легко могла выйти из комнаты посреди разговора. Поговаривали, что старшие братья Михаила Павловича укоряют его, а несравненная Надежда Соллогуб скрашивает великому князю отсутствие семейной идиллии.
Желая поддержать разговор в обход будуарных дел, Дубровский заметил:
– Рыжий Мишка вообще не в родню. Братья все оплешивели ещё в молодости.
Это правда: и прежний государь Александр, и нынешний Николай, и польский наместник великий князь Константин, в отличие от кудрявого Михаила, шевелюру имели весьма скудную.
Толстой неодобрительно покачал головой.
– Они плешивы оттого, что при отце своём носили пудру и зачёсывали волоса. На морозе сало леденело, и волоса лезли. – Он тряхнул седою гривой и добавил: – Я тоже службу начинал при Павле Петровиче. Кабы правил он подольше, ходить бы и мне плешивым.
При упоминании о морозе Нащокин поёжился. Прижимистая владелица дома обещала в рекламе хозяйские дрова, но истопнику наказала не усердствовать, и в зале было зябко. Дубровский несмело предложил:
– Господа, пока Александра Сергеевича нет, быть может, сварим пунш?
Собираясь в гости, он прихватил бутылку ямайского рому, чтобы появиться не с пустыми руками.