Страница 12 из 18
– Я влюблён. – Дубровский сказал это неожиданно даже для себя, и баронесса в удивлении вскинула соболиные брови, а большие серые глаза её распахнулись ещё шире.
– Вот как?!
Глубоко в душе каждого мужчины дремлют потаённые слова, которые ждут, когда появится женщина, достойная их услышать. Безвыходность положения заставила Дубровского противу желания обратить эти слова к той, которая могла его погубить.
– Я влюблён! – повторил поручик и продолжал, воодушевляясь всё больше: – С первой нашей встречи вы завладели всем моим существом. Лишённый сна, ни о ком больше не мог я думать, понимая, что нет и не может быть меж нами ничего, кроме бездонной пропасти. Кто вы – и кто я?! Безусый мальчик, бедный дворянин… Скоро вы уехали, и я слёг в безысходной тоске. Но время – лучший лекарь, и за давностию лет мне казалось, что любовные томления в прошлом… Наивный, как же я ошибался! С вашим возвращением тотчас вернулись и прежние чувства… Нет, не прежние – стократ сильнее прежних! С тех пор я прихожу тайком к этому дому, чтобы завидовать каждой ступеньке, которая имеет счастие прикасаться к вашим ногам. Я без колебаний отдал бы все сокровища мира за единый благосклонный взгляд. Я был бы раб вашей священной воли, предупреждал бы всякую вашу прихоть и старался превратить вашу жизнь в одно беспрерывное волшебство. Увы, судьба судила мне иное. Ведь я всё тот же бедный дворянин и могу лишь любоваться вами издали. – Дубровский перевёл дух и закончил: – Простите мою дерзость, я не должен был являться сюда и смущать ваш покой своим признанием. Я больше никогда не потревожу вас. Благодарю, что выслушали, и смиренно прошу позволить мне уйти… госпожа баронесса…
Он замолчал на полуслове и сглотнул, потому что Жюльетта поднялась от столика. Прозрачный пеньюар не скрывал, а лишь выгодно подчёркивал изгибы её роскошного тела. Поручик старательно отводил взгляд от этого совершенства, но смотреть совсем в сторону было бы невежливо, в глаза – невозможно, и он сосредоточился на родинке над её верхней губой.
– Уйти? – Томный глубокий голос баронессы был столь же обворожителен, как она сама. – Зачем же вы приходили?
– Увидеть вас… признаться… – пролепетал Дубровский и снова сглотнул: Жюльетта медленно подплыла к нему, остановившись в одном шаге.
От искусительницы веяло духами с горьковатым ароматом осенних цветов после дождя, и поручик затрепетал. Баронесса чуть заметно улыбнулась ночному гостю.
– Вы врёте, – сказала она.
Дубровский хотел возразить, но Жюльетта приложила пальчик к его губам.
– Тш-ш-ш… Судя по вашей пылкой речи, вы читаете недурные книги, а потому, без сомнения, знаете, как следует вести себя в подобных случаях. Но где же цветы? Где какая-нибудь безделушка в подарок на память вечную? Вы не пали на колено и не с того начали, а заканчиваете и вовсе скверно…
Так сытая кошка забавляется с беспомощным птенцом в уверенности, что ему не вырваться из её когтей. О любовных признаниях Жюльетта фон Крюденер знала не понаслышке и к тридцати семи годам успела выслушать их без счёта. Она была ниже ростом, стояла почти вплотную, и теперь Дубровскому приходилось смотреть ей прямо в глаза. Баронесса чувствовала, как пересохли его губы, а тонкие золотистые усики оказались колкими на ощупь. Смущение молоденького гвардейца выглядело таким трогательным – и таким соблазнительным…
– Вы врёте, но до того мило, что я хочу вам верить, мальчик мой, – мурлыкала она с коварною улыбкой. – Вы любовались мною издали, вы мечтали обо мне, вы завидовали ступенькам… Что же теперь? Вы в самом деле готовы уйти, когда я совсем рядом и целиком в вашей власти?
Отняв пальцы от губ Дубровского, Жюльетта положила руку ему на грудь, чувствуя бешеный стук под мундиром.
– Баронесса… – вмиг осипшим голосом сказал поручик.
– Лили, – шепнула она. – Самым близким я позволяю звать меня Лили.
– Лили, – покорно повторил Дубровский и притянул её к себе.
Глава IX
Отставной капитан Копейкин исполнил обещание, данное верстовому столбу на выезде из Петербурга. Генералом велено было самому искать средства – он их нашёл, и о способе, которым Копейкин теперь добывал себе пропитание, Троекуров узнал довольно скоро.
Степенного хитроглазого усача Тараса Алексеевича Петрищева уездное дворянство избрало капитан-исправником. Городских дел он не касался – то была компетенция городничего, – но забот ему хватало и так. Петрищев следил за спокойствием в уезде, ведал нижним земским судом и сбором налогов с крестьян, проводил предварительные расследования, надзирал за торговлей и пожарными предосторожностями, следил за состоянием дорог и мостов, а как началась эпидемия холеры – боролся ещё и с нею. По крайней мере, во всём этом исправник уверял Кирилу Петровича, в гости к которому повадился ездить заодно с помещиками, и сетовал – дескать, никакого продыху нет. Раненбургский уезд немаленький, без малого три тысячи квадратных вёрст…
В очередной свой приезд Тарас Алексеевич после щедрого угощения поведал гостям Троекурова о новой напасти.
– Тут, понимаете, ещё людишки затеялись пошаливать в деревне одной, – рассказывал он. – Я поначалу думал, они холерными кордонами недовольны. Деревнишка-то плёвая… Послал туда капрала. Он возвращается и доносит, что навстречу ему вышли человек двадцать крестьян с дубьём и косами наперевес. «Уноси, – говорят, – ноги, не то изрубим или в речке потопим». Эвон как! Тут бы, понимаете, солдат к ним отправить для вразумления. Да только солдаты как раз кордоны и держат, а после восстания в Тамбове их ещё поди выпроси у начальства. Я и так, и сяк… Выпросил, конечно, только время-то идёт. Солдаты в деревню прибыли, а там уже и нет никого в наличности. Послал урядника – он тоже никого не нашёл. Я, понимаете, обозлился. Снова отправил туда сержанта и наказал ему: пусть к своему скудному войску берёт крестьян из архиерейских вотчин по соседству и ловит всех бунтовщиков до единого. Что вы думаете? Крестьяне сержанту отказали: мол, пока не будет распоряжения от архиерея, они шагу не ступят. Зато в деревне сержанта опять встречают эти, с рогатинами. «Нам, – говорят, – барин велел поимщиков бить смертным боем и в лес уходить». Сержант, конечно, убрался от греха подальше, с ним солдат всего пяток было. А барин тамошний, Копейкин его фамилия, совсем ополоумел. Разбойником, понимаете, заделался! Сколотил шайку, из людишек своих взял самых отпетых, какие-то беглые ещё к нему прибились… Здесь пожгут, там пограбят, и никакого с ними сладу. Такой, понимаете, чёрт вездесущий! Отставной капитан – без руки, без ноги, половина человека всего, а туда же…
Прочие гости во время рассказа исправника бестолково негодовали: среди них уже нашлись две-три разбойничьих жертвы. Сам Троекуров слушал со снисходительным вниманием, сделал какое-то едкое замечание, но когда Тарас Алексеевич помянул отставного капитана Копейкина и увечья его перечислил, – Кирилу Петровича так и подкинуло.
– Ба, ба, ба, ба, господин исправник! Уж не мой ли это знакомый?! Другого такого, поди, не сыщешь!
Троекуров с охотою поведал гостям о приметном просителе из недавнего своего петербургского прошлого. Помещики охали, на все лады возмущались нахальством Копейкина, который посмел-де отрывать от государственных дел такую величину, и в желании сделать приятное Кириле Петровичу славили его долготерпение.
– Последнее дело – по миру пускать инвалида, который потерпел за отечество! – среди общего хора молвил вдруг Андрей Гаврилович Дубровский, бывший при этом разговоре. – Не он должен пороги обивать в поисках пропитания и с чиновниками сражаться хуже, чем с французом. Чиновники сами перед ним должны во фрунт стоять и спрашивать, чем ещё помочь надобно!
Гости попритихли, снова удивлённые и напуганные противуречием, которое позволил себе старый товарищ Троекурова, а сам Кирила Петрович попытался свести всё к шутке.
– Тебя послушать, брат Андрей Гаврилович, так ты вылитый великий князь Константин, – сказал он, разумея сентенцию Константина Павловича: «Война портит солдат и пачкает мундиры; солдат не для войны создан, а для караульной службы».