Лжец

Мария красивая. Суровая, седая - и красивая.

Она одинока и держится особняком. Редко вступает в разговоры, а ее спокойного взгляда даже побаиваются.

Но сейчас, после того как я мельком увидел ее, мне вовсе не кажется, что эта пожилая женщина одинока. Пусть незримо, но ее обступают люди. И не просто отдельные люди, а целые семьи. Поколения. Нация. И все это - в маленькой комнатке.

В такой вечер, как этот, хочется на кого-то полюбоваться, воздать кому-то хвалу. Взять хотя бы Марию, мать Олуфа. Человека, который прочно стоит на земле. Она делает добро своим ближним. Непримирима, если ей что-нибудь не по душе. Мария родом с материка. Мне известно, что она выросла в зажиточном доме, а замуж вышла за неимущего рыбака. Но приобвыкла, приспособилась. Все эти годы она безвыездно жила на острове. Трудилась не покладая рук. Только и остров тоже потрудился над нею - так истирается в уключине, стареется весло. И теперь она с достоинством несет бремя старости и невозмутимо ожидает смерть. В отличие от иных старожилов острова, в ней чувствуется коренная порода. Ее место здесь, она - как седой надмогильный валун.

Вернувшись к себе, я взялся было за книгу - и отложил: мне не читалось. Две же бутылки дрянного вина, доставленные из лавки вместе с другими покупками, внушали едва ли не отвращение.

И я опять ушел из дому, а усталого Пигро оставил у печки.

Хотя время уже позднее, почти девять, во всех домах возле пристани светятся окна. И занавески, против обыкновения, не задернуты. Похоже, нынче вечером все чего-то ждут.

В "Паромном трактире" свет горит только в Кутейной, как окрестили это помещеньице у нас на острове: здесь куда уютнее, чем на так называемой чистой половине. В Кутейной стершиеся меж сучков половицы, грубые сосновые столешницы, отливающие рыжиной, на черной обшарпанной стойке поблескивают стаканы и рюмки, а воздух забирает, как зеленчак*.

* Сыромолотный табак.

Сегодня тут людно. Мужчины сидят, кто надернув на глаза шапку, кто сдвинув на затылок фуражку с лаковым козырьком. Они промочили горло пивом и пребывают в самом благодушном расположении духа. Выпили они, надо полагать, кружки две, не больше, но сила воображения придает пиву крепость. Пока на море лед, почти все они еле-еле сводят концы с концами.

Самый старый здесь - Кристиан. Он рыбак. Скоро разменяет восьмой десяток. От вынужденного сидения взаперти лицо у него стало мучнистого цвета. Жирный как гагара, он расселся и сидит в благостном забытьи, помаргивая глазами-бусинками.

- А теченье-то, причетник, меняется! - произносит он. Все согласно кивают. Добродушные, разбагрелые рожи.

- Уже и зуек прилетел, - говорит Вальдемар.

- И кулик-сорока, - говорю я.

- И гуси, - добавляет Петер.

- Скоро пойдет сельдь, - говорит Кристиан.

- И морской заяц, - говорит Вальдемар, он частенько промышляет тюленей.

Они пододвигаются и освобождают мне место, но я отговариваюсь:

- Я ведь только перекусить. Эльна здесь?

- Она в задней комнате, читает роман, - отвечает Вальдемар. - Как это, учитель, ни огорчительно, но наши физиономии ей опостылели.

- И немудрено!

Все смеются. Нынче вечером развеселить их ничего не стоит. Вместе с пивом они глотнули резкой оттепели и весны.

Вальдемар скребет щетинистый подбородок и говорит:

- А мы тут сидим, толкуем о плоскодонках. Петер, видишь ли, сладил себе охотничью плоскодонку. И никто про это не знал, ни Господь, ни одна живая душа. Прихожу я к нему сегодня и вижу, он сладил себе плоскодонку, да такую, что не грех сравнить с вечерней зарей.

- Уж какая она вышла, судить не мне, - говорит Петер, - но что это плоскодонка, могу сказать смело.

- А на волне она как? Не хлюпает? - спрашиваю я. - Не валкая? Если перевеситься, не плюхнешься в воду? Иначе это не плоскодонка, а корыто.

- Учитель, ты бы на нее посмотрел, - говорит Вальдемар. - Она крадется по воде, как скупой к своим сундукам.

- Ты что, насмехаешься? - говорит Петер. - Ты что, видел, как я спускал ее на воду?

- Но глаза-то у меня есть, - ответствует Вальдемар, - зря, что ли, среди моих предков выходец с Фюна. Петер, да это не плоскодонка, а Благодарение!

- Сядь, причетник! - говорит Кристиан и смаргивает. - Что ты завтра прочтешь?

- Справься у себя в псалтыре! Третье воскресенье Великого поста. Текст первый.

- Значит, отрывок из Луки о нечистом духе, - говорит Кристиан, рассиявшись, как новехонький талер. - Это я помню, про третье великопостное воскресенье, об эту пору как раз прилетает вальдшнеп.

- Бабьи сказки, - говорю я. - Другие вот уверяют, что вальдшнеп прилетает на Пасху.

- Право слово, вальдшнеп, он прилетает после того, как Христос изгонит нечистого духа.

- Чего ж он так редко показывается?

- Потому как таится, - поясняет Кристиан. - Все верно, стоит Христу изгнать нечистого духа, и вальдшнеп тут как тут.

Но вот наконец и Эльна. Я заказываю пару бутербродов и перебираюсь на "чистую половину", потому что сегодня вечером мне хочется побыть одному. Эльна заходит первой и включает свет. В этой унылой комнате - в трактире их две - столы застелены скатертями в желтую клетку, пол покрыт густым слоем лака, попахивает плесенью.

Свет бьет Эльне прямо в лицо. Черты у нее крупные, выражение - кислое. Еще более кислое, чем обычно, и я говорю:

- Эльна, иди посиди со мной немножко, раз ты не очень занята.

И тут же думаю про себя: ну зачем тебе это? Ладно бы ты собирался помочь ей, но ведь тобою движет всего лишь странническое желание присмотреться.

Подав на стол, Эльна усаживается напротив. Она светловолосая, полнотелая, с толстым загривком. Ей уже за двадцать. Когда я начал учительствовать на острове, она ходила в последний класс.

- Ты по-прежнему довольна своим местом?

- Да, - отвечает она, - довольна.

Я наслаждаюсь тем, что сижу здесь. Бездумно. Не ворочая мозгами. В Кутейной продолжают толковать о плоскодонках и вальдшнепах. Кристиан говорит:

- Скажи на милость, причетник мне не поверил.

- А по-моему, Эльна, ты не очень довольна, - замечаю я.

- Еще бы мне быть довольной.

- Девочка моя, что случилось?

Ах ты черт! Думай, прежде чем сказать, одергиваю я себя мысленно. Иначе не оберешься неприятностей, уж за этим-то дело не станет.