Лжец

- Черт побери... - пробормотал он.

Ты должен знать, когда встретишься с Олуфом, что перед тобою не пук соломы, а лев, подумал я. Пусть даже и мертвый.

- О том, что Олуф спасся, мы узнали только спустя два дня. Ведь на Телячьем никто не живет. Там выпасают летом молодую скотину. Олуф проторчал на этом острове двое суток, хорошо еще, так совпало, что туда неожиданно нагрянули люди. Нам об этом сообщили по радио.

- Помнится, я читал про это, - сказал он, - но я и не подозревал, что все произошло именно здесь.

- Значит, Аннемари не рассказывала.

- Нет, - ответил он. Вот тебе и раз!

- Когда-нибудь, - сказал я, - на Песчаном острове про Олуфа сложат предание. Большего мужчине, пожалуй, и не добиться!

- Я не уверен, что понял вашу мысль, - отозвался он, спрыгивая с ограды.

Я рассмеялся и спрыгнул следом. Да, он и вправду пресерьезный кулик-сорока.

Отперев церковь, я вошел первым. Узкий проход тонул в полумраке. Уже с порога меня охватила сырость - зимой под этими низкими сводами всегда сыро.

- Однажды мне открылось здесь нечто удивительное, - сказал я. Мы остановились в дверях, и я подождал, пока слова мои отзвучали. Меня всякий раз поражает, что, даже если приглушить голос, звуки его легким дрожанием отдаются в стенах. "Удивительное" - как раз одно из тех слов, которые отзываются в церкви трепетным эхом.

- Что же вам открылось удивительного? - спросил он.

Он не музыкален, подумал я. А вслух сказал:

- Мне удивительно, что Томик уродился таким веселым. Ведь когда все это стряслось, Аннемари носила его под сердцем.

Он хмыкнул и тотчас же отошел от дверей.

Вот как, тебе это не понравилось! - подумал я. Что ж, парень ты симпатичный. Но хочешь не хочешь, а пришлось напустить на тебя здешних духов.

- До чего красиво и просто! - сказал он. - Это исконно романские окна?

- Нет, романские - те, что смотрят на север. Они маленькие, прорезаны высоко. В те времена предпочитали темные храмы. В них скорее преисполняешься благоговейным чувством.

- Вполне возможно, - согласился он. - Как бы то ни было, этот строгий храм мне нравится.

- А я-то полагал, люди вашей профессии не очень жалуют старину.

- Ну почему же? Многие современные сооружения ведут свою родословную от такой вот постройки, как эта. Но вы упомянули перед этим о религиозном чувстве. Мне непонятно, почему о религиозном чувстве говорят так часто. Как будто оно есть у всех. Мне лично оно незнакомо.

- Если не ошибаюсь, я сказал "благоговейное", а не "религиозное", возразил я. - А не кажется ли вам, что религиозные настроения в наше время очень распространены? Социальные доктрины воспринимаются как божественное откровение, люди поклоняются богам политики и техники, богам науки, кинобогам.

- Я слышал, в ваши обязанности входит также отправлять здесь богослужения, когда не может приехать пастор. Скажите мне... нет, это бестактно!

- Спрашивайте, не бойтесь!

- Вы веруете?

- Разумеется.

- Понятно, - протянул он.

Мы помолчали минуту-другую. Мне почудилось вдруг, будто в этой померкшей церкви загнанно бьется пульс. Ду-ду, ду-ду, ду-ду.

И вот пришла я в церковь,

пришла - стою молчком.

Пришла - стою, пришла - стою,

пришла - стою, пришла...

- Надо посмотреть голову, пока не стемнело, - сказал я.

Вообще-то я намеренно выжидал темноты. Я заметил, под сумрачными сводами ему не по себе. Иначе бы он никогда не спросил, верую ли я. Он задал этот вопрос, чтобы оборониться от некоей враждебной силы, подкрадывающейся к нему из мрака.

- К сожалению, - сказал я, - романские фрески в алтаре рассмотреть не удастся. Они сильно пострадали от морских туманов. Ну а голова - вот она!

Грубо вырубленная из камня, голова эта посажена внутри алтаря. Формой она напоминает тюленью. Круглые глазницы, округлый оскал.

- Интересно, - сказал он, - что бы это могло быть?

- Подойдите сюда, к перегородке. Вглядитесь.

- Смерть?

- Ее могут лицезреть лишь пастор с причетником, - сказал я. - Придут и тут же видят ее, самую ревностную свою прихожанку.

Насколько я мог заметить, каменная голова вкупе с сырыми сумерками произвела на молодого человека сильное впечатление.

- Я хотел поупражняться на органе перед завтрашней службой, - сказал я, - но это необязательно. У вас нет желания завернуть ко мне? Вы, наверное, проголодались, у меня что-нибудь да найдется.

- Большое спасибо, - ответил он, - только я уже приглашен... к смотрителю маяка.

- Тогда, может быть, завтра во второй половине дня? Вам было бы небезынтересно кое на что взглянуть.

- Спасибо, я с удовольствием.

И тут я расставил ему ловушку. Я сказал:

- Я не увижусь сегодня ни с лавочником, ни с его женой. Передайте Аннемари, что к обеду завтра я быть не смогу.

Он обещал. Невелика же была моя хитрость! Значит, она тоже пойдет к смотрителю. Или - ни он, ни она не пойдут. Но так или иначе встретятся. Само собой. Расставлять ловушку было нелепо. Я и так знал все наперед.

Он был уже у дверей оружейной*, но на пороге остановился. И сказал - с горечью, с яростью даже:

* Иначе - притвор, передняя. Название это восходит к стародавним, не столь мирным, временам: переступая порог храма, ратные люди оставляли здесь свое оружие.

- Вы можете объяснить мне, в чем дело? Как ему удавалось удерживать ее все эти годы?

- Кому - ему? - Нет, парень явно не лишен темперамента.

- Странная это история! - сказал он с сердцем. Из темноты проступило его лицо - бледный медальон на фоне черной двери. - Я имею в виду Аннемари и всю эту историю с Олуфом. Ее мать рассказала мне. Она очень откровенна, фру Хёст.

- Да, она очень откровенна, эта фру Хёст.

- Я ничего не понимаю.

- А что тут понимать? Дело прошлое.

- То есть как?

- Вы же знаете, Аннемари написала ему, что все кончено.

- Ну да... я знаю. Я совсем о другом. Я имел в виду, сколько лет все это тянулось.

А вот сейчас он лгал! Я слышал по его голосу. Ничего-то он не знал. Впрочем, какое это имеет значение?

- Извините, - сказал он. - Спокойной ночи, - сказал он. И ушел. С вестью. Да, на первый взгляд я сделал доброе дело, сообщив ему о письме. Но я подмешал эту новость ядом. Достоинство его было задето - какая-то пешка вроде меня, а в курсе, что Аннемари порвала с Олуфом. Коготь мой оставил длинную царапину. Он ничего не знал. Он идет сейчас и чувствует действие яда. Почему лукавому причетнику известно, а мне - нет? - размышляет он. Вопрос этот распирает его, растравляет и жжет, а ведь он идет на свидание.