Мой год отдыха и релакса

– Я устала, Рива, – ответила я, сдирая пленку с пробки на флакончике найквила.

– Ой, пойдем.

– Иди без меня.

– Ты хочешь проспать тут всю жизнь? Да?

– Если бы ты знала, что это сделает тебя счастливее, разве сама не стала бы спать? – спросила я.

– Видишь? Значит, ты все-таки хочешь быть счастливой. Тогда почему говорила мне, что глупо быть счастливым? – спросила она. – Ты не раз так говорила.

– Позволь мне быть глупой. – Я налила себе найквил. – А ты будь умной, потом расскажешь мне, как это здорово. Я буду тут, буду зимовать в спячке.

Рива закатила глаза.

– Это естественно, – добавила я. – Люди всегда много спали зимой.

– Люди никогда не впадали в спячку. С чего ты взяла?

Она выглядела комично, когда злилась. Она вскочила и теперь стояла, держа свою дурацкую стильную сумочку «Кейт Спейд» или типа того, волосы стянуты сзади в хвост и увенчаны бесполезной пластиковой головной повязкой «под черепаху». Она всегда укладывала волосы феном, выщипывала брови, превращая их в тонкие дуги, ногти красила разными оттенками розового и лилового, словно все это делало ее особенной.

– Это не обсуждается, Рива. Я просто это делаю. Если ты не можешь это принять, то и не надо.

– Я принимаю, – сказала она упавшим голосом. – Но все же думаю, что жалко пропускать такой забавный вечер. – Она впихнула свои белые ступни в поддельные лабутены на шпильке. – Знаешь, в Японии фирмы оборудуют специальные комнаты для сна, чтобы бизнесмены могли спать. Я читала об этом в журнале «Джи-Кью». Я загляну к тебе завтра. Пока, дорогая, – сказала она и пошла к двери, прихватив по пути бутылку розового.

Я много спала в начале, особенно когда на город с полной силой обрушилось лето и воздух в моей квартире загустел от противного холода кондиционера. Доктор Таттл говорила, что мои сны могут служить индикаторами эффективности некоторых лекарств. Она предлагала мне вести дневник снов, чтобы прослеживать «уменьшающуюся интенсивность страдания».

– Мне не нравится термин «дневник снов», – сказала она на нашей личной встрече в июне. – По-моему, лучше «дневник ночных видений».

Так что я делала записи на стикерах. Каждый раз, просыпаясь, я царапала все, что могла вспомнить. Позже я копировала эти корявые записи снов в желтый, приличный блокнот, добавляла ужасные подробности, чтобы передать все доктору Таттл в июле. Я надеялась, что она сочтет нужным добавить мне седативов. В одном сне я пришла на вечеринку на круизное судно и наблюдала, как вдали кружил одинокий дельфин. Но в дневнике снов я сообщила, что была на «Титанике», а вместо дельфина написала про акулу, которая была одновременно Моби Диком и Диком Трейси, а также твердым, воспаленным пенисом, и пенис держал речь перед толпой женщин и детей, качаясь, как маятник. «Потом я салютовала всем нацистским приветствием и прыгнула за борт, а остальные подверглись экзекуции».

В другом сне я потеряла равновесие, стоя в мчавшемся поезде подземки, «и случайно схватилась за волосы какой-то старушки и вырвала их. Ее скальп кишел личинками, и все личинки грозили меня убить».

Еще мне снилось, что я въехала на ржавом «мерсе» на Эспланаду возле Ист-Ривер, а под колеса падали костлявые бегуны, испанские экономки и игрушечные пудели, и мое сердце взрывалось от счастья от вида всей этой крови».

Мне снилось, как я прыгнула с Бруклинского моста и нашла заброшенную подводную деревню – ее жители услышали, что где-то в другом месте жизнь лучше. «Огнедышащий дракон выпотрошил меня и, чавкая, съел мои внутренности». Мне приснилось, что я украла чью-то диафрагму и сунула в рот, «прежде чем сделать минет моему консьержу». Я отрезала себе ухо и послала его по электронной почте Наташе вместе со счетом на миллион долларов. Я проглотила живую пчелу. Я ела гранату. Я купила пару красных замшевых ботинок и прошлась в них по Парк-авеню. Решетки были забиты абортированными плодами.

– Ой-ой, – произнесла доктор Таттл, когда я показала ей «дневник». – Похоже, ты все еще в омуте отчаяния. Давай увеличим дозы солфотона. Но если тебе станут сниться кошмары про неодушевленные предметы, которые оживают, или если ты начнешь видеть нечто подобное в часы бодрствования, прекрати прием.

Еще были сны про моих родителей, о которых я никогда не упоминала доктору Таттл. Мне приснилось, что у моего отца был незаконнорожденный сын, который жил в шкафу в его кабинете. Я обнаружила бледного, истощенного мальчика, и вместе мы задумали сжечь дом. Мне снилось, что я намылила под душем лобок моей матери светлым куском мыла, потом вытащила комок волос из ее вагины. Он был похож на пучки шерсти, вроде тех, что отрыгивают кошки, или на комок дряни из слива ванны. Во сне я понимала, что пучок волос был отцовским раком.

Мне снилось, что я тащила мертвые тела моих родителей в овраг, потом спокойно ждала при лунном свете, когда прилетят стервятники. В некоторых снах я отвечала на телефонный звонок, но в трубке долго молчали, и это я воспринимала как безмолвное недовольство моей матери. Или я слышала потрескивание статического электричества и с отчаяньем кричала в трубку: «Мама? Папа?» – меня убивало то, что я не могла расслышать их ответы. В других снах я просто читала стенограммы диалогов между ними, напечатанные на пожелтевшей бумаге из луковой шелухи, которая рассыпалась в моих руках. Иногда я замечала родителей в таких местах, как вестибюль моего нынешнего дома, или на ступеньках Нью-Йоркской публичной библиотеки. Мать казалась разочарованной и куда-то торопилась, словно сон оторвал ее от важного дела. «Что случилось с твоими волосами?» – спросила она меня в «Старбаксе» на Лексингтон-авеню и побежала через холл в туалет.

Отец в моих снах был всегда больным, с ввалившимися глазами и грязными пятнами на толстых линзах очков. Однажды он был моим анестезиологом. Мне ставили грудные импланты. Он после некоторых колебаний протянул ко мне руку, словно не знал точно, кто я такая и встречались ли мы раньше. Я легла на стальную каталку. Такие сны с ним были самыми огорчительными. Я в панике просыпалась, принимала усиленную дозу розерема или чего-нибудь похожего и снова засыпала.

В часы бодрствования я часто думала о родительском доме – о его потаенных уголках, о том, как какая-нибудь комната выглядела утром, днем, летом в ночной тишине, как мягкий свет уличного фонаря перед домом отражался на полированной деревянной мебели в отцовском кабинете. Консультант по недвижимости советовал мне продать дом. В последний раз я приехала туда летом после смерти родителей. У нас с Тревором был в разгаре очередной короткий раунд наших романтических отношений; мы провели выходные в Адирондакских горах и заехали на обратном пути в мой городок. Тревор остался сидеть в арендованном автомобиле с откидным верхом, а я обошла по периметру дом, заглянула в пыльные окна – повсюду пусто. Дом почти не изменился с тех пор, как я там жила. «Не продавай, пока не восстановится рынок!» – воскликнул Тревор. Меня переполняли эмоции и смущение, я убежала и прыгнула в грязный пруд за гаражом. Вынырнула, покрытая какой-то гнилой дрянью. Тревор вылез из машины, полил меня из шланга в саду, заставил раздеться и накинул мне на плечи свой блейзер, чтобы отвести к машине. На парковке возле галереи Покипси он попросил меня сделать ему минет, потом пошел покупать мне новую одежду. Я согласилась. Для него это было эротическим золотом.

Когда Тревор высадил меня возле университета, я позвонила консультанту и сказала ему, что не могу расстаться с домом.

– Подожду, пока мне не станет ясно, что я никогда не выйду замуж и не рожу детей, – сказала я. Это была неправда. И я плевать хотела и на рынок продажи домов, и на то, сколько денег я смогу получить. Я не хотела расставаться с домом, как не хотят расставаться с любовными письмами. Дом был доказательством того, что я не всегда была совершенно одинокой в этом мире. Но, если подумать, я еще и цеплялась за чувство потери, пустоты в самом доме, словно подтверждавших, что лучше быть одной, чем вместе с людьми, которые по всем человеческим законам должны были любить тебя, но все-таки не могли.