Страница 3 из 12
Я ем гречку или макароны с сыром, которые вечером в воскресенье варит Лиза. Она варит в воскресенье вечером на всю неделю. Всю неделю у меня один обед. Руслан ест разное: гуляш, макароны по-флотски, куриную грудку в сливочном соусе, баклажаны в сметане с чесноком, один раз даже домашние пельмени. Каждый раз он хочет угостить меня и каждый раз я отказываюсь. Он равнодушно пожимает плечами вверх-вниз и принимается выливать на меня бесконечные потоки планов по обогащению. В его монологе четырнадцать «я» в минуту.
Подозреваю, что Руслан ворует у фирмы. Иначе, откуда у него взялась новенькая стальная BMW? Думаю, Руслан берет с заказчиков предоплату, оставляет ее себе, а генеральному говорит, что за партию товара покупатель заплатит меньше на эту сумму. Или что-то вроде этого. Например, офису в Самаре нужны 50 стульев. У нас стул стоит 200 долларов, и это не считая кресла руководителя. Руслан продаст по 150, скажет главному, что без скидки Самара стулья брать не хотела, а разницу положит себе. Получится две с половиной тысячи. Ничего себе! Но я в этом не силен, что об этом думать. Пусть об этом думает наш главный.
Мы возвращаемся с обеда в нашу полутемную комнату, где сидим до шести. Я в интернете, изнывая от безделья и тоски, Руслан – занимаясь любовными делами. Когда он переписывается с женщинами, то разворачивает компьютер в мою сторону. Когда занят по работе, отворачивает монитор к окну, чтобы я не видел экран.
Время от времени по коридору проходил непонятный мне, недоступный красавчик-директор в выглаженной и, даже, кажется, накрахмаленной рубашке. Уверенным голосом он подшучивал над нами, раздавал распоряжения. Он жил.
Я тщетно жду, что у меня появится дело, одеваюсь, прощаюсь с Русланом и иду к метро. Закуривая, я посмотрел на грязный хиленький сарай, служивший складом нашей фирме. Возле него стояла машина Руслана. Из сарая вышла молодая девушка, у нас она работает совсем недавно. На ней была только легкая кофта и джинсы. Кажется, ее зовут Олеся. Я застыл, залюбовался ее легкими и плавными движениями. Девушка открыла ключами машину Руслана и, перегнувшись через водительское сиденье, принялась что-то искать в его бардачке. Меня она даже не заметила.
К половине восьмого я прихожу домой и попадаю в нашу мрачную квартиру. Это однокомнатная квартира на третьем этаже панельного голубого дома 70-х годов. Квартиру мы снимаем у Наташи, парикмахерши и матери-одиночки. Она – глазастая блондинка, с прической из фильма «Анжелика и Король», чем-то напоминает Бриджид Бардо. Только не стройная и не кокетливая. Наташа немногословна и прямолинейна. В нашей квартире она хранит банки для огурцов, журналы по парикмахерству, хозяйственное старье. Нам оно и мешает, и нет. Например, мы пользуемся всеми кухонными приборами – чайником, разными кастрюлями, лопатками, вилками, ножами.
Мы снимаем квартиру ее бабушки. Бабушка умерла, квартиру сдали. В ней ничего не прибирали. И получается, будто мы живем в отсутствие пожилого человека. Диван-кровать все еще пахнет мертвым телом, если принюхаться, стены кухни бережно обклеены клеенкой от пятен, в комнате форпостом высится рыжая лакированная стенка.
Мы с Лизой спим возле стены, Лука спит на кресле-кровати возле балкона. У правой стены стоит стол (полированный, но не рыжий, а темный). На нем компьютер. Компьютером пользуется Лиза. Это ее питомец. На нем она часами играет. Медленно, упорно, не вкладывая ни копейки, улучшает свою ферму.
На окнах у нас стоят решетки. Покрашенные в серый, они кое-где проржавели. При входе вас встречает бордовая дверь, простроченная ромбиком из дерматина. Прихожая отделана мягкими желто-коричневыми обоями «под кирпич». Есть кладовка, но в ней завелся грибок, поэтому, если придете к нам, не ставьте туда книги и не складывайте одежду. Также в прихожей стоит обувная тумба из телемагазина. Полки в ней выдвигаются, как ручная кладь в самолете. Туда мы пихаем обувь, и если в рыжей стенке не хватает места, одежду в мешках из «Дикси». Я видел по телевизору, продается белая и черная. Конечно же, наша тумба черная.
Дверь в комнату отсутствует. Вместо нее висят бисерные длинные висюльки. Бело-коричневые с красными вкраплениями.
Покойная бабушка любила природу. На всю стену приклеены фотообои – березы и водопад. Камни, мох, березовые сережки. Больше я продолжать не могу. Я ненавижу эти фотообои.
Слева, между стенкой и кроватью, стоит комод для хранения постельного белья. В него вделаны металлические рельсы. Кажется, это называется секретер, или нет, ведь он стоит на полу. На нем лампа, игрушки Луки. Внутри тоже игрушки Луки, потому что постель мы не убираем, а игрушки где-то надо хранить. Я думаю, что если бы мы не ленились и убирали кровати каждое утро, комната выглядела бы лучше. У нас появилось бы больше места и хоть какой-то уют.
Ванная у нас старая, но со стиральной машинкой. Я знаю, Лизе это важно. Она совершенно не умеет стирать руками, а также шить, вышивать, печь торты и драить полы мастикой. Я тоже не умею, да мне это и не важно. В ванной на кафельной стенке приделан поручень, чтобы бабушка, которая умерла, когда она еще не умерла, могла держаться за него и вытащить себя из ванной.
На кухне гарнитур, белый с синими цветочками. В доме моей бабушки стоит точно такой же гарнитур. Есть «уголок», который съедает все пространство, две табуретки, которые нам некуда убрать, а выбросить не можем, потому что они не наши, а парикмахерши, и стол. Стол мне нравится больше всего. Он новый, из настоящего дерева, светлый, и даже пахнет деревом, если приблизить лицо. Лиза покупает на него клеенки. Полгода на клеенку. Я грущу, потому что единственную в квартире красивую вещь уравнивают со всем остальным.
В доме все хорошо слышно. Но это, наверное, во всех домах. Иногда я слышу, как соседка за стеной, толстая тетушка с красным лицом, кричит на внука, что он ее достал. Ночью я слышу, как ходит в квартире над нами большая собака. Ее когти мягко клацают, от этого мне почему-то спокойно, как в детстве.
В доме пахнет. Говорят, что в любом доме чем-то пахнет. Я не знаю, чем пахнет в нашем. Теплым паром, оседающим на зеркала, когда Лиза варит макароны или гречку, деревянной стружкой, когда Лука точит карандаши; табачным дымом, тянущим с лестницы, отчаянием?
Лизы нет. Лука сидит на полу, роется в пластмассовом хламе, поет счастливую детскую песенку. Он видит меня, и все его лицо озаряет улыбка.
– Папа! Смотри, какие машинки. Если заклеить, из двух получится одна – больша-а-я.
Он тянет ко мне машинки, зеленую и черную с неоновой наклейкой. У обеих не хватает колес, торчат острые железные спицы, и я боюсь, что он поранится.
– Опять без тапок. Заболеешь, – говорю я, смотря на его маленькие ноги во влажных сморщенных носках.
– Нет, – отрезает он, как что-то неважное, – Ты же заклеишь, поможешь?
У меня сжимается сердце от его ясного взгляда, доверчивого и чистого.
– Если будет время, – отвечаю, – пойди, надень, тапки.
– Сейчас одену. Как хорошо, что ты пришел, – он снова уткнулся в свой хлам, тихий, сосредоточенный мальчик.
Через час я укладываю Луку. Иду к компьютеру проверить почту. В ящике письмо от родительского комитета Луки. Я ждал этого письма давно. Я его боялся.
«Уважаемые родители! Светлана Борисовна выдала договор на дополнительный английский язык. Начнутся занятия в феврале, один раз по вторникам, во второй половине дня. Точное время скажут позднее. Ориентировочно в 15:00. Стоимость 1100 рублей в месяц.
Завтра утром Ольга Дроздова раздаст документы: договор 2 шт., приложение к договору и заявление. Все заполняем и приносим в пятницу.
Еще предстоит поездка в цирк (в декабре). В ближайшее время будем сдавать деньги на билеты и проезд на школьном автобусе. Билеты по льготной цене – стоимость 750 рублей. По срокам сообщу отдельно».
Я облегченно вздыхаю. Без цирка проживем. Без английского тоже. Надо будет, заставлю Луку смотреть фильмы без перевода. Читаю дальше. Буквы буквально кричат на меня.