Страница 9 из 42
Когда прошла неделя после ухода нашей матери, во время ужина внезапно зазвонил телефон. Белла и Траудель были на кухне, и отец отослал меня из комнаты движением руки: он не хотел, чтобы ему мешали. "Мама?" - прошептала я, он кивнул. Я пошла на кухню к сестрам и мрачно сказала: "Боюсь, что мать вернется назад". Траудель издала ликующий вопль и хотела было бежать в гостиную, чтобы прокричать матери прямо в ухо через телефонную трубку радостные кличи, но я остановила ее. Белла сказала: "Давно пора. А то у нас черт-те что творится!" Отец говорил долго, потом открыл дверь на террасу, проветрил, стоя выкурил сигарету и глубоко вздохнул. Я подошла к нему, он положил мне руку на плечо. "Она вернется?" - спросила я, и он кивнул: "Завтра вечером". "А где она, собственно? - хотела я спросить, но сама уже догадалась: у тети Гедвиги. Та ее опять уговаривает бросить наконец нашего отца, который ничего путного в жизни не добился. Потом тетя Гедвига, вдова воина, конечно, вздыхает и говорит: "Лучшие мужчины пали на войне!" В глубине души я удивилась, что мать собирается вернуться, на ее месте я бы не стала этого делать. Но теперь мне кажется, что для такого решения она была уж слишком несамостоятельной, ей хотелось, чтобы все шло накатанным путем, а для болезненных перемен у этого поколения, только что пережившего войну и возвращение из плена, не хватало не только мужества, но и просто фантазии.
На следующий день мы принялись после обеда за уборку. Старые газеты на свалку, кухня вымыта, Траудель соорудила растрепанный букет из полевых цветов, а Белла сменила постельное белье. Я расчесала щеткой собаку и губкой стерла все грязные следы ее ног на ковре, а отец зажег бойлер, долго мылся, брился, под конец надушился и к шести часам отправился к автобусной остановке. "Держи ухо востро", - сказала я и крепко схватила за руку Траудель, которая непременно хотела пойти вместе с ним. Белла ушла со своим другом, потому что "не хотела присутствовать при этой трогательной сцене". Мы с Траудель сели наверху на подоконник - оттуда была видна улица, по которой шел отец. Спустя полчаса они пришли домой. Он нес ее чемодан, их разделяли метра два, и оба, судя по всему, молчали. "Мама!" - растроганно сказала Траудель и разревелась, а я подумала: "Теперь нам опять придется есть ее варево". Они прошли в дом, поставили чемодан в передней на пол и тут же ушли обратно. Траудель была вне себя. "Почему они опять уходят?" крикнула она и зарыдала еще пуще, а я сказала: "Вероятно, им нужно побыть одним и поговорить", - и это так и было, потому что они, едва оказавшись на улице, начали одновременно что-то возбужденно говорить друг другу и размахивать руками. Они прошли через поле в лесок, минут десять их не было видно. Но я продолжала сидеть, потому что знала, что вскоре они вновь появятся на опушке леса. Траудель спустилась вниз, чтобы обнюхать материнский чемодан и спустить с поводка лающую собаку. Спустя десять с чем-то минут я опять увидела отца и мать на опушке леса, они медленно шли под руку, и мне показалось, будто мать положила голову отцу на плечо, но, может быть, она ее просто криво держала. У меня было такое чувство, будто мы все были теперь спасены, но если бы случилось по-иному, тоже ничего страшного бы не произошло. Не было никакого ощущения счастья, никакого облегчения, скорее что-то типа возвращения в привычную гавань. Позже, вечером мы сидели вместе в гостиной, даже Белла вернулась домой и села вместе с нами. Мать выглядела бледной и слабой, как человек, который после длительной болезни впервые встал с постели.
Она испытующе смотрела на нас, будто желая убедиться, что мы еще живы и в полном порядке, а отец открыл бутылку вина, налил полные бокалы и сказал: "Так, теперь мы снова вместе". Молли легла к материнским ногам, а Траудель сидела рядом и гладила то мать, то собаку. "Хорошо, что ты вернулась, мама, - сказала она, - а то, представь себе - собаку пришлось бы пристрелить".
ДУРАШКА
Каждый вечер в одно и то же время Дурашка идет вниз по улице, которую мы видим с нашего балкона. Это спокойная жилая улица со старыми домами, которым не светит ремонт, или разве что экономный, косметический. На углу, напротив нашего дома приходит в упадок Дом для престарелых. Окруженный высокими трухлявыми деревьями, он еще пытается держаться прямо, но на большинство балкончиков уже запрещается выходить - городское строительное управление опечатало их красно-белыми пластиковыми ленточками. Ставни облупились и хлопают на ветру, некоторые заколочены, остальные закреплены шпагатом. В окнах виднеются маленькие белые головки, там совершенно тихо, но по ночам мы иногда слышим крики. Тогда мы в темноте таращим глаза на дом напротив и думаем о том, как это будет, когда мы состаримся, - все любовные истории позади, и нам известны все варианты конца. Нас ничто больше не испугает, потому что любая боль уже нами пережита, все зло тоже позади. Никакого ожидания почтальона: мы знаем, что он может принести - нелепые открытки, дерзкие письма, жгучие телеграммы. Никаких телефонных звонков, нет никого, кто бы мог нам позвонить. Музыка? Музыка у нас в голове, и мы ее слышим с закрытыми глазами. Мы прочитали все книги и молча досказываем себе их истории до конца. Никто не догадывается, что мы идем по ниточке через пропасть. Мы позаботились о том, чтобы в старости видеть сад, в котором кошка терпеливо караулит птичку, а потом разрывает ее на части у нас на глазах. Когда мы были молоды, мы полагали, что не вынесем жестокости. Теперь мы сами жестоки, никаких улыбок, никаких любезностей, только крики во сне. Мы будем смотреть на кошку и потеряем представление о самих себе, а когда кто-нибудь захочет навестить нас, мы злобно скажем, стоя за закрытыми дверями, - нас нет дома.
Каждый вечер в одно и то же время из Дома для престарелых выходит толстый старик в розовой рубашке с короткими рукавами, бьет палкой по живой изгороди и кричит: "Эй, эй, эй! Петерле!" Облезлая кошка с серыми пятнышками выныривает из-под кустов, пританцовывает перед ним, подняв хвост, но не дает себя ни поймать, ни погладить - никогда.