Страница 224 из 242
Мы с Шелиховым решили скрыть правду от всех. Это я его попросил. Ведь я погубил их своими руками. Не поверил ей. Любил ее больше жизни и не сумел поверить. Или не хотел? Право, теперь я уже не знаю... Но молчать больше не могу.
И еще одно. Никогда не понять мне, куда же девалась эта проклятая бумажка со словом «весна»? Эта загадка не дает мне покоя, но я не знаю, не знаю. Поверьте мне, доктор!
«Да, да, разумеется, верю, — отвечал я ему. — Пожалуйста, не волнуйтесь», — и вызвал дежурную сиделку, чтобы сделать успокоительную инъекцию.
Потом я дождался, пока он успокоился и уснул тяжелым, наркотическим сном — как только и мог засыпать последние три месяца. Это чрезвычайно сложный случай в моей практике — предельно, невероятно расшатанная, деформированная нервная система. Одновременно я не переставал поражаться крепости его психики. Как ему удалось не сойти с ума там, на этой ужасной планете? Как ему удалось сохранить здравый рассудок?
История его мне давно известна, чуть позже я скажу, откуда. Мне важно было услышать все из его уст. Это поможет определить дальнейшее направление лечения. Юридически он не виновен. Арбитражная машина подтвердила, что его решения были оптимальны. Машина на его месте не сумела бы поступить правильнее. Быть может, по этой причине машинам не доверяется принятие окончательных решений... Не нам его судить.
Случай с этим больным очень трудный, но, как ни странно, отнюдь не самый трудный в клинике.
У нас есть еще один случай. В большом затруднении нахожусь не только я, но и большинство моих коллег. Двумя этажами ниже, в одиннадцатой палате, лежит больной, который уже долгое время с большим увлечением рассказывает каждому собеседнику одну историю, только одну.
Он рассказывает про маленькую шкатулку с оригинальной сдвигающейся крышкой. В торце крышки есть углубление, уж не знаю для чего — для удобства или просто для уменьшения веса. Это углубление, — говорит больной, — совершенно незаметно и обычно никогда не мешает, но если туда случайно попадет краешек маленькой бумажки и в этот момент крышку начать сдвигать, то листочек будет сдавливаться приближающейся стенкой шкатулки и залезать все дальше в углубление, пока не скроется совсем. Особенно, если он аккуратно сложен.
Тут пациент обычно начинает все сначала, и так продолжается уже целых полгода, с того самого момента, когда он, захваченный внезапной догадкой, расколотил свою шкатулку по щепам и обнаружил в крышке маленькую свернутую бумажку с надписью, состоящей из одного коротенького слова: «весна»...
1984 г.
Геннадий Прашкевич
КОСТРЫ МИРОВ
1
Хенк был счастлив.
Под его ногами лежала настоящая земля. В его лицо упруго давила волна настоящего воздуха. Кисловатый запах металла, запах кислых почв, горячего песка жестко и сладко щекотал ноздри. Земля все еще отдалена миллиардами световых лет? Не важно! Теперь не важно. Теперь он среди людей. Пусть их немного, пусть все они, как он, Хенк, заброшены на эту далекую планетку лишь необходимыми для человечества делами, пусть Симма столь же мало похожа на Землю, как Крайний сектор на Внутреннюю зону, он, Хенк, все равно среди людей.
Его так и подмывало поднять голову и взглянуть на Стену. Но голову он не поднял. Спирали металлической травы под ногами счастливо поскрипывали, их ржавые стебли искрили, как щетки электрогенератора. Хенк мысленно прикинул, какое напряжение могут вырабатывать металлические заросли там, где их корни уходят в глубину почв Симмы не меньше чем на милю, и присвистнул. Он привык к удивительным вещам, но все еще не отвык удивляться.
— Надень шляпу и топай в бар, — сказала Шу.
— Надо говорить — нахлобучь шляпу! — засмеялся Хенк.
Со своим сверхмощным бортовым компьютером он всегда обращался как с человеком.
— Я никогда не видела шляп, — заметила Шу без всякой обиды. — Я всего лишь представляю их геометрию. Видимо, этого мало.
— Ничего. Скоро я покажу тебе настоящую шляпу.
Этот разговор состоялся час назад.
За какие-то шестьдесят минут Хенк успел законсервировать «Лайман альфу», прошел через Преобразователь и сдал хмурому диспетчеру данные для расчета будущего курса к Земле.
Диспетчер не скрыл недоумения:
— Ты из зоны протозид? Странно...
Это прозвучало как — мы не ожидали гостей.
Помедлив, диспетчер все же спросил:
— Оберон?
— Человек! — возразил Хенк. — Разве не вы вели на посадку мою «Лайман альфу»?
— Это делают у нас автоматы... — Диспетчер, похоже, не поверил Хенку.
— А Преобразователь? — счастливо рассмеялся Хенк. — Разве я изменился, пройдя через горнило Преобразователя?
— Нетипичная зона... Иногда здесь мудрит даже Преобразователь... — Диспетчер хмуро ткнул кулаком в необозримую стену, украшенную множеством экранов. — Чаше всего мы имеем дело с квазилюдьми...
— Но не всегда, — возразил Хенк.
Он имел в виду себя: человека.
— А есть и такие, — не слушал его диспетчер, — что сразу начинают себя вести, как люди...
Хенк рассмеялся:
— Я как раз из таких.
Диспетчер не улыбнулся. Он привык держаться официально, положение обязывает. Весь вид диспетчера говорил: я занят, я при настоящем деле, я из тех людей, что помнят саму Землю, а вот кто ты такой — это мне пока неизвестно. Может, ты и вправду человек, тогда я найду возможность извиниться, если же ты оберон, извинения не имеют смысла.
Что ж, сказал себе Хенк. Трудно было ожидать другого. Нетипичная зона — это Нетипичная зона. У диспетчера действительно нет оснований мне доверять. Никто на Симме не ожидал земного корабля, тем более из зоны протозид, закрытой для всех представителей Межзвездного сообщества.
И решил: ладно. Пусть считает меня обероном. Трое земных суток — это не так уж много. Трое земных суток, трудно ли потерпеть? Трое суток...
Хенк усмехнулся. Термину оберон много больше.
Термин оберон вошел в обиход задолго до первого выхода Хенка в космос, где-то в год пуска сразу семи Конечных станций Вселенной, оборудованных Преобразователями. Принцип Преобразователя был, кажется, не до конца ясен даже самим предложившим его Цветочникам (ходили слухи, что Преобразователь — всего лишь случайное заимствование Цветочников у некоей загадочной крайней расы), но ни одна из цивилизаций, входящих в Межзвездное сообщество, не отказалась от подарка. В объемистую горловину Преобразователя могло войти любое разумное существо, но на выходе вы всегда имели человека, точнее — квазичеловека, оберона, обладающего довольно приличным словарным запасом и навыками смысловых схем, достаточных для деловых объяснений. Это сразу и навсегда избавило Конечные станции типа Симмы (Хаббл, Фридман, Оорт, Ньютон, Бете, Ридан) от массы хлопот: запасы продовольствия, газов, воды, биологически активных веществ свелись к стандартным, к тому же контакт с представителями самых отчужденных звездных рас предельно упростился. Что же касается термина оберон, к нему скоро привыкли.
Планету под Конечную станцию предоставили тоже Цветочники. Удобное местечко. И радиус планеты вполне соответствовал ее названию.
Симма — малый маяк.
Маяк на краю света.
Кстати, на краю света — это не было просто метафорой.
Обращенная своим северным полюсом к Вселенной, южным полюсом Симма всегда смотрела на Стену.
На невероятную темную бездну Стены.
Единственное, что дарило свет Симме — квазар Шансон, чудовищный сгусток перевозбужденной магнитоплазмы, непрерывно преобразующий гравитационную энергию в свет, в радио- и в ультрафиолетовое излучение, в яростное вращение и турбулентность. Мощно пульсируя, выкинув над собой гигантский голубой выброс, квазар Шансон одиноко и яростно пылал на фоне полного мрака.
Это был истинный мрак. Это была истинная тьма. За квазаром Шансон уже ничего не было.
Вообще ничего материального.