Второе воскресение

Чубов стоял у входа в ресторан и блаженно поглаживал грудь, где лежал бумажник с хрустящими ассигнациями. Он решил зайти в ресторан, отметить это событие без излишеств, скромно, в одиночестве. Спиртного – ни грамма. Так только, вкусно пообедать. Севрюжка, икорочка, котлеты по-киевски. Можно и бутылочку пива, но нет, не стоит, будет пахнуть, а нужно еще зайти на работу.

В ресторане Чубов скромно устроился в углу. Зачем привлекать внимание к себе. Он вкусно поел. На душе было тревожно и весело. День был пасмурный, пробрасывал снежок, солнце за весь день так и не показалось ни разу. В такие дни только и делать себе приятные подарки.

Когда Чубов выходил из ресторана, его остановил старый однокашник. Один из спившихся. Чубов давно бы перестал с ним здороваться, но однокашник сам его примечал, и все время – одно и то же, одно и то же…

– Здорово живёшь!

Сам однокашник жил не очень здорово. Часто попивал. Жена его оставила, с работы постоянно выгоняли за пьянство. Из денег, которые у него иногда водились, нужно было посылать алименты. К тому же иногда он посылал немного денег своей старой матери в деревню.

– Пальто новое, шапка новая, должно быть, из соболя. Из соболя.

С началом морозов Чубов сменил кожаное осеннее пальто и мягкую фетровую шляпу на более теплое пальто из ламы и соболиную шапку, по сезону, и чувствовал себя во всем новом наряде так же великолепно, неотразимо и уверенно, как и прежде. Нет, что ни говори, а одежда значит очень многое.

– Небось, шестьсот рублей отдал за такую шапку?

– Шестьсот.

– Вот я и говорю, здорово живешь.

– А кто тебе не дает?

Однокашник безнадежно махнул рукой. Его морщинистое лицо изобразило гримасу. Он засунул красные руки в карманы потрепанного пальто. У него не было даже перчаток.

– Извини, Паша, спешу, – сказал Чубов. Разговоры с этим опустившимся типом ему никогда не доставляли удовольствия.

– Значит, занят, – многозначительно произнес бывший друг. – Ну что же, не смею задерживать. А я так рад был тебя встретить, давно ведь не виделись.

Чубов вспомнил, что они встречались в конце осени и он одолжил тому три рубля. Впрочем, слово "одолжил" не соответствовало действительности. Больше подходило слово "подарил". Уж очень тогда друг жаловался, что ему нужно повидать больную мать в деревне, а билет до деревни стоил три рубля. Ну, дал ему трешку, что поделаешь. В последний раз. Друг задолжал ему уже двадцать семь рублей, и получить с этого прощелыги свои деньги Чубов уже не надеялся. Долги тот, по-видимому, никому не возвращал. Как ни странно, от друга не пахло перегаром. "Ещё не успел", – подумал Чубов.

– Ну, бывай.

Чубов уже было двинулся своей дорогой, как однокашник придержал его за локоть. Это ему сошло.

– Что такое?

– Послушай, будь добр, займи мне пятак.

– С какой стати? Ты у меня и так уже около тридцати рублей занял.

– Считаешь?

– А как же.

– Это хорошо, что считаешь. Ну, займи, будь другом, позарез нужно. Я совсем на мели остался. Только с вокзала. В поезде контролер последний рубль забрал.

И однокашник в подтверждение своих слов вывернул карманы пальто.

– Нет у меня денег, – твердо заявил Чубов. Когда-то нужно было кончать с этим делом.

– У тебя-то нет денег? – осклабился однокашник. – Да у тебя их куры не клюют.

– А ты их считал?

– Считал.

– Сколько есть, все мои.

– Разумеется, – однокашник захихикал.

Его лицо опять избороздили морщины. "Как он постарел, а ведь мы одного года рождения", – подумал Чубов.

– Так значит, не займёшь?

– Нет, не займу, Павел, – наотрез отказал Чубов.

Прежние друзья смотрели друг на друга неприязненно, почти враждебно. И тут произошло чудо. Павел вдруг заговорил, как в бреду, не отдавая отчета своим словам.

– А я тебя поймал.

Произнес он эти слова таким ласковым и заговорщицким голосом, что в душу Чубова моментально змейкой вползла тревога.

– Ты меня поймал? На чем? Что за ерунду ты мелешь?

– А вот представь себе: поймал. Как, думаю, такие люди, как ты, приспосабливаются к жизни. Ну, и стал потихоньку за тобой шпионить.

– Ну и что? Хочешь взять на пушку?

– Вот и выследил тебя все-таки. По правде сказать, ушло у меня на это почти полгода.

Павел говорил то, что сам не ведал. Он даже не знал, зачем это говорит. Правда, последние полгода он задумывался над тем, как удается жить таким, как Чубов, но никакой слежки он не вел. Так только, размышлял на досуге.

Внутри Чубова все похолодело.

– Попался все-таки, голубчик, – злорадно объявил Павел.

– Что ты мелешь? Где попался? Как попался?

Чубов произнес эти слова совсем негромко, вокруг было много прохожих.

Повалил густой снег. Он кружился и хлопьями ложился на дрянненькое пальто и затасканную шапку однокашника.

– Что? Неприятно стало? – скривился тот. – У кого совесть не чиста, тому всегда бывает неприятно. Когда воруешь, то и душа себе места не находит. Вон как побледнел.

– Да я тебя сейчас сдам в милицию за поклеп на честного человека, – сквозь зубы процедил Чубов.

Все его нутро закипало от злобы.

– Сморчок ты поганый, что ты передо мной фиглярничаешь? Строишь Ваньку-дурака. Я тебе покажу "воруешь", за оскорбление личности пойдешь под суд.

– Очень бы я хотел с тобой оказаться в милиции, – мечтательно произнес Павел и внутренне содрогнулся.

Он совсем не хотел этого говорить, но все получалось помимо его воли. Его даже бросило в пот.

– Порассказал бы я им о тебе очень многое. Думаю, что лет на пятнадцать потянули бы мои показания.

– Какие еще показания? Ты… – Чубов никак не мог подобрать слово, чтобы не очень оскорбить школьного товарища.

В душе он начинал уже побаиваться Павла.

– Ты лопух, – наконец, произнес он.

Почему он назвал Павла "лопухом", он и сам не мог объяснить. Чубов явно нервничал и терял присущее всегда ему хладнокровие.

"Нет, так не годится. Нужно взять себя в руки. Даже с этим лопухом нужно говорить осторожно, не показывать. своих эмоций." – подумал он.

– Говори же! Что тянешь резину. Что выследил? Что узнал?

Школьный товарищ явно тянул время, то ли не знал, что сказать, то ли наслаждался испугом, который не мог скрыть его самодовольный друг, то ли его смущал сам факт, что он докатился до такой низости, что впервые в жизни шантажировал другого человека. Впрочем, он и сам этого не смог бы объяснить.

Бывшие друзья стояли друг против друга и выжидательно смотрели друг другу в глаза. И это противостояние и затягивающаяся пауза накапливали в каждом из них энергию, готовую вылиться в яркую вспышку молнии. И была такая секунда, когда они могли убить друг друга. Вся эта сцена представляла собой картину потрясающую и даже, в каком-то смысле, возвышенную.

"Наконец-то, уколол", – сверлила мысль в голове Павла.

"Берет на испуг. Знал бы, сказал", – судорожно думал Чубов.

– Я тебя застукал.

– Доказательства.

И тут началось невероятное. Павлу словно кто-то ломом разжал рот и схватил челюсти клещами. Его губы непроизвольно то разжимались, то сжимались, повинуясь какой-то неведомой силе, а с языка слетали трескучие фразы, изобличающие всю воровскую жизнь Чубова.

Сам Карл Маркс, написавший свой великий труд "Капитал", не смог бы с такой аналитической глубиной и предельной ясностью вскрыть причины накопления благосостояния и основы процветания Чубова. Павел вещал обличительные доказательства: даты сделок, номера липовых накладных, суммы гонораров за махинации и мошенничество, получаемые от других подпольных акул, – одним словом, весь длинный перечень уголовных преступлений Чубова за последние полгода.

У бедного Чубова от страха онемел язык и все четыре конечности, он побледнел, став белым, как снег. Тому, кому доводилось слышать о соляном столбе, нужно было бы для наглядности хотя бы одним глазом увидеть в этот момент Чубова. Бывают минуты, когда страх полностью парализует даже самого отъявленного наглеца и конченого жулика. И он превращается в соляной столб. Тогда у него можно смело забирать все его состояние до последней нитки, он и пальцем не пошевелит.