Страница 6 из 7
В Артеме Миру привлекало пересечение черты, за которой скользкие отношения со взрослым выдрессированным поражать мужчиной переходят в новую плоскость и тем самым теряют некую недосказанность, зато приобретают надломленность. Его непомерное самомнение служило отличным цементом. Мира отдавала мужчинам пальму первенства лишь в одном – потребности блистать. Она не обладала даром увлекать, поражать. Ее никогда не бывало слишком много. Для этого ей казалась необходимой определенная внутренняя распущенность и даже неуважение к себе – раскрываться навстречу кому-то, кто не способен оценить.
А вот Артем блистал непередаваемо… умело смешивая самовлюбленность, очаровательную наглость и здоровую самоиронию. Не обремененная ханжеской моралью, Мира без стеснения задевала его, проходя мимо. Тогда у нее были на это и силы и желание. Еще не лизало сожаление о самой себе, более здоровой и энергичной.
Ее отвращение к обнаженному мужчине как к чему-то чужеродному, что способно нанести вред и привести к нежелательным последствиям, сдалось под напором смутного желания, чтобы ее наказали. Потому что другая модель поведения пришла позже и до конца не вытеснила детскую, полностью воссозданную на женском подчинении не столько из-за физической слабости, сколько из-за социальной обездвиженности.
Но и раздражал этот перевертыш широтой плеч и отсутствием застенчивости. Мира таила к нему омерзение, подпитываемое завистью и попранной справедливостью. Было в нем что-то ненатуральное – широта склабящегося рта, размах шагов.
Нелюдимость Миры прогрессировала даже несмотря на показную легкость, с которой она завербовала себя в эти узы. От оголтелости мегаполиса, но главным образом от проецируемой им полнейшей топи желаний, стремлений и мнений. О родных краях не осталось почти ничего помимо воспоминаний – отпечатавшихся кусочков мгновений, отдавших мозгу импульс своей рассеивающейся энергии и сожалеющего раздражения. А прошлые золотистые видения воссоздавали утопичную картину взросления и счастья вхождения в жизнь.
– Сознание – единственный смысл и цель существования. Все на свете – его производное, – сказал как-то Тим, отзеркалив предшествующую этому ее собственную фразу, навек канувшую в забвение.
А Мирослава припомнила ночные огни Смольного, утопающие в глубинной черноте Невы, ослабленные капли на окнах такси. И свои походы по мостам, по новоявленной траве… В ней самой заточена была вся прошлая жизнь в воспоминаниях и немного будущего в грезах, как не будет… И эта золотая пыль воздуха, распластанная солнцем. Одновременно все и ничего, сакральная пустота и наполненность каждого вздоха прозрачным голубым воздухом.
Без семьи, которая прежде так тяготила своими непрошенными комментариями о ее внешности и друзьях, Мира порой чувствовала себя потерянной и ненужной. Хотелось бы возни, смеха, как в завязке английского романа. А реальные люди чересчур прыскали своими иглами, вывертами и лютой уверенностью в собственных смехотворных убеждениях. Каждый был невыносим по-своему. Утомляли и притирались до крови, даже не пытаясь нарастить ореол родственности и тактичности. Да и Тим разбил то, что еще было склеено. Наверное, ей стоило ходить в детский сад, чтобы знакомство с людьми не переросло в истовую юношескую ослепленность ими же, произрастающую из повышенной любви к классике, написанной экзальтированными социофобами с дремучими взглядами на действительность. Но взросление сменило акценты с интереса на утомленность, чему способствовало несколько болезненных историй расставаний с теми, кто, казалось бы, был близок и как никто необходим.
10
Для этого времени года река была подозрительно теплой. Ее зеленоватое течение опутывало ноги шелковой паутиной желанных прикосновений. Хлопковая юбка вздулась и потемнела, к ней прилипли водоросли. Елозя ладонями по блестящей поверхности воды, Мира думала, как славно вытравить из себя неотвратимый крах последних дней. Всегда такая вежливая, предупредительная… она бы усмехнулась сама над собой, если бы могла.
Закончить… как заманчиво. Простота этого решения разом перекрыла чудовищность произошедшего. Если бы не страх потустороннего, куда проще было бы сделать это. Страх узнать больше того, что было позволено органами чувств и о чем можно было догадываться лишь по косвенным признакам. Сделать и освободиться… а вдруг еще не время, вдруг она все вершила неправильно и теперь будет расплачиваться за свой поступок, совершенный в краткий момент слабости?.. может, перерастет, рассосется, как прежде… залижется. Но боль в центре грудины была чрезмерно сильна при воспоминаниях о Тимофее, настолько, что будто выпаривала кровь. Страшно, но она даже не злилась на него. Злилась бы – это бы существенно помогло в ярости обрести освобождение.
Брат… о котором она мечтала, взахлеб читая о династических притираниях средневековых монархов. Брат, нежданно раскрасивший эту странную домашнюю весну, плеск и метания мая. Брат, приведший к катастрофе.
Одинокий родительский дом заблестел, рассмеялся, как прежде, когда она училась в школе и водила на дачу подруг. Тогда каждый день был открытием – столько еще было непонятно и не исследовано, а на балконе, обращенном к полям и лесу, можно было целыми днями читать Мориса Дрюона из макулатурной коллекции бабушки.
Дом стал полной чашей. Выловились из сервантов хрусталь и фарфор. Все стали счастливее с приездом этого весельчака с глубоким взглядом, вдохнувшего новую атмосферу в родные стены и незаметно перетянувшего одеяло на себя своей непобедимой энергией и жизнелюбием. Семья взбудоражилась, а сконфуженный отец заглядывал дочери в глаза, как будто прося о прощении.
Мира, любящая отца – с самого начала лучшего друга, сначала взорвалась. И у него, и у матери, она знала, существовали свои секреты, которые они не спешили раскрывать друг другу. Но чтобы так, поломанной жизнью кого-то еще… Мира всегда рассуждала книжными понятиями, не признавая поверхностности. Она негодовала на отца, на ту женщину и на собственную мать, потому что та не только все знала, но и воспринимала случившееся с циничным философствованием. Понятно, за эти годы она вылила на отца такой ушат помоев, что уже, кажется, даже залезла в кредит.
Отец изменял матери сразу после их свадьбы… та женщина забеременела и родила этого потрясающе красивого мальчика, которого его младшей сестре было, тем не менее, жаль. Удар был тяжелее, чем если бы Тим явился следствием случайной связи когда-то давно, как в «Старшем брате». Что заставило ее родителей продолжать жить вместе? Лицемерие, чувствовала Мира. Но не ей судить. И мать, и отец оказались далеки от канонического портрета. Но на отца Мира не могла злиться долго – слишком свежи были воспоминания о его ощутимой, полнокровной и яростной поддержке на протяжении всей ее жизни.
С отцом не было замкнутого круга. Она не выбирала, как он, по его шаблонам, отпечатанным в подсознании. Он влиял на внешнее, земное. Мать же запечатлелась в митохондриях, в костном мозге. В самом разрезе улыбки и особенно – в восприятии.
Мира же для Тима стала будто тем же самым, но наоборот – прикосновением к закрытому для него миру утонченной сосредоточенности на собственной душе. Они будто нашли друг в друге недостающие осколки себя. Мира, изнывающая от разрыва прошлых связей с земляками – кто разъехался, кто напрочь ее позабыл, с осознанной радостью прошлых ослепленностей людьми протянула к брату ладони.
Сильный экстраверт, которыми она так восхищалась в юности и к которым все не могла подобраться, безраздельно перешел в ее властвование. Тогда она еще действительно пыталась коллекционировать людей, не понимая их неизбежный уход. Мира дошла до момента, когда то, от чего она сломя голову бежала, настигло ее чредой рассеянных в золотом свечении воспоминаний пополам с фантазиями о том, как хотелось бы, нежели чем как было. Расплавленное блаженство того лета вернуло ее неиспользованную частицу юношества. Того самого, с чердаками и тропинками. Запоздало сбылись грезы. Повзрослевшие, с грузом первой разочарованности, но надеждой склеить все снова, они скрепили узы.