Страница 20 из 47
Водяной махнул рукой, и трезубцы его молчаливых подданных опустились, коснувшись остриями камней. Кажется, рыбоглазые тоже испытывали любопытство, по крайней мере некоторые их них подались вперёд и неотрывно смотрели на купца.
— Играй! — пробулькал «Морской царь». — Если и впрямь хорошо сыграешь и споёшь, помилую, отпущу. Но смотри же: не развеселишь меня, не порадуешь, я тотчас велю и тебя, и всех твоих...
— Стой! — уже совсем дерзко прервал его Садко. — Говорил же, не стоит грозить нам. Мы ж вам не грозим. Если доволен не будешь, добро: твори над нами, что пожелаешь. А сейчас — слушай.
«Господи, помоги!» — подумал про себя купец.
Он развернул гусли, приладил, как надо, на груди и провёл пальцами по струнам. Они отозвались, как обычно, сперва робко, будто спрашивая, точно ли он хочет их песни. Потом звук вырос, окреп, и гусли расплескались нежной и прозрачной мелодией, ослепительно светлой среди бархатно-чёрной ночи. Мелодия ширилась, взлетала всё выше, сильнее и сильнее отражаясь от высоты скал, делаясь стремительной и быстрой и вдруг будто сникая, переходя в тоскующий перезвон, удаляясь и снова наплывая и разрастаясь.
Садко видел, как изменились при этих звуках бесцветное лицо Водяного и ещё более блеклые и тупые лица его слуг. На них читалось теперь не просто изумление, но настоящее потрясение — никогда никто из них не слыхал в своей жизни ничего подобного. «Что это? Что?!!» — вопрошали их рыбьи глаза, и казалось даже, что в них появляется некое подобие слёз.
Музыка действовала на этих странных людей (или не людей?), словно пение дудочки на большую змею, которую несколько лет назад Садко Елизарович видел в Царьграде на огромном, богатом торжище. Кто и что только туда не привозил! А худой, словно щепка, и тёмный лицом иноземец, прибывший откуда-то с Востока, притащил высокий кувшин, поставил перед собой, уселся, скрестив ноги, на расстеленную циновку, откинул крышечку с высокого горла кувшина и, достав из-за пазухи дудку (чем-то она напоминала русский рожок), принялся играть. Грустная, монотонная мелодия всё время повторялась, в ней не было играющего разнообразия, которого всегда ждёшь от рожка, а тем более от гуслей. Но в ответ на эти звуки из кувшина показалась и наполовину высунулась, поднимаясь всё выше и выше, огромная змея с широкими крыльями вокруг узкой головы. Народ кругом испуганно ахнул, но темнолицый продолжал играть, и змея принялась танцевать, изгибаясь в воздухе длинным блестящим, как металл, телом, раскачиваясь и свиваясь то в одно, то в два кольца. Этот поразительный танец продолжался до тех пор, пока заклинатель не стал играть тише, ещё монотоннее, при этом слегка постукивая по кувшину концом тростниковой палочки. Наг (кто-то сказал русскому купцу, что так зовут этих змей) ещё покачался над кувшином туда-сюда, потом нырнул внутрь и исчез. Люди зашумели, на циновку, с которой поднялся заклинатель, посыпались монеты, а человек, только что заставивший танцевать для всей толпы огромную смертоносную гадину, спокойно приладил крышечку на горло кувшина, собрал заработанное и ушёл.
Да, похоже, что с народом «Морского царя» и с самим «царём» происходило сейчас нечто очень похожее. Гусли заворожили их, заставили на время забыть обо всём, что их ещё недавно занимало. Они уже и не смотрели в сторону Садковой дружины и таращили свои рыбьи глаза на него одного.
А он, поиграв вдоволь, решил использовать главное оружие и запел, присоединив свой сильный и яркий голос с волшебному пению кленовых самогудок.
Эту песню некогда пела Садко его матушка, пела без всяких гуслей, просто так. У неё и голоса-то особого не было (и в кого только у сына такой?), но получалось на диво нежно, прекрасно и грустно. Конечно, как почти во всякой такой песне, её герой в конце концов погибал, оставив свою любушку безутешной.
Став взрослым и получив свои заветные гусли, Садко не только придумал к песне другую мелодию, но и сочинил новый конец — дурных, печальных концов он не выносил. Теперь воин, вернувшись с войны спустя семь лет, находил дом любимой опустевшим. Он узнавал, что она, дабы не быть насильно выданной замуж за нелюбимого, убежала и скрылась в лесу, а её родители с горя этот дом продали и уехали в края чужедальние. Не веря, что любушка погибла в лесной чаще, молодец всюду искал её и нашёл в доме своего верного друга, который отыскал бедняжку в лесу, приютил и вместе с нею ждал возвращения воина, само собой, не посягая на честь красавицы.
В душе сам Садко Елизарович не очень-то верил, что возможна такая преданная любовь, да и столь же преданную дружбу представлял себе с трудом. И в самом деле: если молодца всё нет и нет, если он семь лет с войны не возвращается, то отчего бы его другу и красавице невесте и не смириться с вероятной гибелью воина, и не пожениться? Но у песни должен был быть хороший конец, не просто хороший, а чудесный, волшебный, если угодно, поэтому не могло в ней быть даже нечаянной, даже вынужденной измены — ни дружеской, ни любовной.
Последний звенящий перелив прозвучал, казалось, выше неприступных утёсов, смутно обрисованных в черноте ночи алмазной россыпью звёзд. Гусляр опустил пальцы на струны и посмотрел в лицо «Морскому царю».
— Ну и как, твоё морское величество? Верю, что до лжи ты себя не опустишь и не скажешь, будто тебе не понравилось и мы с гусельками поём хуже твоих русалок. Да я и без слов вижу, что тебе угодил.
— Что верно, то верно! — Голос Водяного прозвучал ещё глуше и невнятней. — Никто в моих владениях так не играет и не поёт. А спой-ка ещё! Или других песен не знаешь?
Купец рассмеялся.
— Чтоб русский человек да песен не знал? Если угодил я тебе, то до самого утра петь согласен, но перед тем ты слово мне дашь, что утром нас отсюда отпустишь.
«Морской царь» насупился.
— Отпущу, если остальные песни мне и слугам моим тоже по душе придутся. Пой.
Садко вновь провёл по струнам.
«Ой, врёт мокрое величество! — пронеслась в его голове неприятная, тревожная мысль. — Ой, не захочет отпускать нас... Но, впрочем, лишь бы его войско и впрямь с рассветом в волны нырнуло, тогда и уйти нам будет легче».
Глава 2. Кипарисовый крест
К рассвету Садко почувствовал, что у него садится голос. Ему ещё ни разу не приходилось петь по много часов кряду, почти не умолкая. Да и пальцы, непрерывно перебиравшие тугие струны, стали ныть и переставали слушаться.