Страница 79 из 90
Такая же бесславная участь постигла и остальных разбойников — одного за другим. Не дрогнула, верно разила рука Тура... Но мы о том уже повествовать не станем, ибо это ни нам не доставит удовольствия, ни читателю любезному, равнодушному к судьбе недостойных, беспутных, чёрствых сердцем, не покажется интересным, и творения нашего никак не украсит натурная кровавая сцена, и почти невозможно нам будет представить прекраснодушного героя жестокое лицо.
Отирая саблю о снег, Тур дружине сказал:
— Репки эти соберите, на плашку рядком положите. Придёт старуха — заберёт...
И тут уж мы при всём желании нашем затрудняемся сказать: эти ли самые головы видели при не вполне ясных обстоятельствах с читателем и с капитаном Обергом, эти ли головы прозрели мы неким мистическим образом в хижине у Старой Лели вчера, позавчера или третьего дня, на плашке дубовой, покрытые рогожкой, и эти ли самые головы тревожно и двусмысленно вещали будущее шведскому капитану, сводя его с ума, или там были головы совсем другие, — не всё понятно в белом свете автору, пусть и не бесталанному, пытливому и старательному, не всё доступно пониманию и читателя, пусть и самого образованного и прозорливого; остаётся в мире немало неразгаданных тайн, даже рядом с каждым из нас — стоит только повнимательнее осмотреться, чтобы убедиться в этом; в самом простом и прозрачном можно неожиданно для себя обнаружить необъяснимое, мистическое, тёмное, запутанное и тревожащее воображение — как, например, зло, заплутавшее во времени...
...После этой беды, случившейся с семьёй священника, до самой весны ничего не было слышно про Тура. Люди его не раз появлялись то там, то тут, безжалостно гоняли они разбойников по лесам, по деревням, — не только шведских, но и из местных, — отчаявшихся прокормиться от честных трудов, нацелившихся выжить от дел не богоугодных, от промысла презренного; однако сам Тур нигде не показывался.
И Радим Ланецкий, удивлялись, куда-то пропал. Люба и родители надеялись, что ничего худого с ним не приключилось, — кроме того, что уже приключилось. Предполагали, что решил он наведаться в Могилёв; оставались там у Радима на пепелищах друзья... Думали: как узнал Радим про беду, что случилась с Марийкой, так разбилось у человека сердце, и ушёл он в чужие края — покинул места родные, где всё напоминало ему про его несчастливую любовь, где образ Марийки повсюду вставал перед ним ясно-ясно, и оттого плакала скорбящая душа и отчаявшийся разум уж не страшился безумия. Верили в это; хотели верить, что есть под солнцем места, где Радиму в несчастье его небеса не кажутся с овчинку, что места есть под вечной луной, где он может, как прежде, любить Бога и вести тихую благородную жизнь; а другие мысли — тревожные, чёрные — гнали от себя. Уповали на лучшее: перегорит в сердце беда, залечится временем рана, и вернётся Радим в родной дом. Пусть не сейчас, пусть через много лет... но споёт ему песню венчальную — с другой уж невестой, не с этой (ибо времена проходят, и с ними уходит любовь) — кормилица и няня, простая крестьянская женщина Ганна, как некогда обещала.
Только Винцусь отлично знал, что ни в какой Могилёв, ни на какие пепелища Радим не уходил, что и не думал искать он иных мест ни под солнцем, ни под луной, знал Винцусь, что совсем недалёко он, славный, отчаянный его брат, гроза людей бесчестных, наказание божье лиходеев и татей, знал, что укрылся добрый Радим от всех у себя на городище, в походы не ходил, судов более не судил, муку свою не мог избыть; ох, не та это мука, что, начавшись с утра, уж вечор отпускает!., а с мукой той ему был не мил белый свет... Но взял Винцусь свой роток на замок.
И для старого сердца праздник — весенний вертоград
Как долгожданная весна приходит, так весь мир становится будто сад. Молодое ликует сердце: вся жизнь впереди; радуется и старое сердце: ещё одну зиму пережили. К ночи не загнать молодых в дом, поутру не добудиться; самое время молодое — что до рассвета. А старость ценит день — много ль осталось тех дней впереди? — жаль складывать их под сонную подушку. Выползают на солнышко старики; давние позабыв обиды, держатся друг за друга... перед лицом вечности страшно быть одному, так и тянется дрожащая рука за кого-нибудь подержаться, зацепиться, опереться на что-нибудь. Вроде вся жизнь за спиной, а опереться не на что, — вот беда. Так и подпирают друг друга до поры старцы... Из сада, что есть мир, ласково веет на них тёплый, благоухающий ветерок. Не всё-то скорбеть старикам, приходит и им час порадоваться.
А весна всё забирает права. Вот уж с полей белое покрывало сошло. А в лесах и в низинах, меж языками слежавшихся снегов, ярко-жёлтым цветом зацвёл, словно золотом радостно брызнул, весенник. Минул час, отцвели подснежники, время перелески пришло: расстилается её сине-голубой ковёр в сырых лесах, ещё прозрачных без листвы, возле буков и грабов, возле ясеней и лещины. А в дубравах — ветреницы белоснежные звёздочки-цветки; и так много их — точно как звёзд на небе. Всё теплее с каждым днём, капель отзвенела, всё пышнее, всё толще бесконечный ковёр, покрывающий землю. Украсил лужайки гадючий лук фиолетовым цветом, а в тени под деревьями — белые цветки василистника, а может, кто обронил серебро?., тут и там вольготно раскинулись на песке длинные стебли вербейника...
Кто-то мимо пройдёт, не замедлит шаг, не повернёт голову: трава — и трава, цветки — и цветки, нет им числа, и имён их не удержит память. Но только не Старая Леля наша. Каждому цветочку, каждой былиночке и хворостиночке она имечко знала, и знала назначение, и запах, и вкус, и волшебную силу, дарованную Богом. Едва снега сошли, её уж в хижине было не застать. От какого-то былья возьмёт корешок, от какого-то стеблинку, там — цветочек, тут — листочек, почечку, хвоиночку, плодик, косточку; эту зелень срежет серпом, а ту веточку сорвёт с молитвой, мохом обернёт, спрячет в туесок — сокровище... Не знала Леля покоя: сойдёт роса — и она уже в полях, в лесах, и так, при деле, — пока не ляжет новая роса. Сегодня бабушка не поленится, завтра доброму человеку боль уймёт, огневицу погасит, всякую немощь таящуюся укротит, отведёт страсть, жизнь спасёт, воздвигнет его от одра болезненного. Над травкой склонится, перед кустиком поклонится, идёт себе и идёт, за день не одну версту отмахает... а на вид — стара, слаба, неказиста (ежели не сказать: плоха, горбата). Идёт знахарка, бывает, за высокими травами её и не видать. Думу думает... Вот бессмертник, жёлтые цветочки, тёплые комочки. Ошибаются, ох, ошибаются лекари, говорящие, что главный орган — сердце, нет, нет органа, печени важнее... возвыси мой ум к тебе, Владыко Иисусе Христе... и для печени бессмертник хорош — горек, но приятен. А при слабости, при хворобах живота — вот очиток тут как тут, белые цветочки, красные тычиночки... страстьми своими, Боже, страсти мои исцели... А у кого боли в груди, кому покоя не даёт надсадный кашель, царапает рёбра, тому медуница в самый раз... прости нас, грешных, Господи... вот и она! и кровь ещё остановит волшебная трава медуница, и смягчит боль... Боже наш, славу Тебе воссылаем!..
Так, идучи от леса к леску, от поляны к полянке, притомится Старая Леля да и сядет передохнуть где-нибудь на лужку, улыбнётся, обратит к солнышку смуглое лицо. Славно! Славно: коли помирать судит Господь — так в тёплую землю ложиться, тёплой землицей и укрыться. Юбка у старухи пёстрая — лоскуток к лоскутку, заплатка к заплатке, а подол у старухи широкий, как расправит его на коленях, как по лужайке его раскинет, как по травам его пустит, так, глядишь, будто по волшебству, будто вода живая, растечётся он, подол её необыкновенный, вширь и вдаль, с разнотравьем, с разноцветьем смешается, срастётся, даст корни, и уж глаза свои после три не три, а не разглядишь, где кончается дивный подол старухин, а где начинается ковёр цветов полевых; лоскутки синие в василёчки уйдут, лоскутки жёлтые — в одуванчики, лоскутки зелёные — на бесконечные травинки-былинки помножатся, а белые заплатки как бы сами собой обратятся в ромашечки... И саму старуху, может, не заметишь, мимо пройдёшь, путник, подумаешь — пенёк там или кочка... Страшненькая, конечно, старушонка, много ей годков; она уж и сама не помнила, когда минул её век, она уже только догадывалась, что в лета стародавние была всё-таки молодой... как не быть!., с любовью родительской кто-то повесил ей медный крестик на младенческую грудь... хотя не осталось уже тому свидетелей, — разве что на небесах.