Тур — воин вереска

Кукушечка

Нежные чувства, набиравшие силу в сердце у Радима, преобразили его; он теперь был весел и добр, чуток ко всем, щедр; он и прежде был великодушен, но теперь великодушию его, казалось, не было границ; он мог бы простить близким любую обиду, мог безропотно переносить любые превратности жизни, мог не замечать чужих проступков и ошибок — и не замечал, главным образом, в среде крестьян, которым в эту лихую годину, видел, было более всех тяжело. А ещё он стал шумным и деятельным. И хотя война откатилась на юг и в округе стало значительно тише, Радим вознамерился из Красивых Лозняков сделать крепость, превратить имение в фортецию (от русских офицеров Радим впервые услышал это слово; может быть, именно тогда у него и зародилась мысль сделать усадьбу неприступной), и делал, и превращал: укреплял с мужиками ворота, возводил частокол на месте старого и весьма ветхого забора, рыл глубокий ров; и с топориком, и с лопатой сам управлялся.

То его только и слышно было — указывал мужикам, куда стаскивать камни, показывал, куда наваливать землю, где вбивать колья, а то вдруг надолго пропадал, и не было его ни днями, ни ночами; близкие начинали тревожиться, куда подевался Радим, а он опять являлся, с улыбкой, с ласковыми речами, светлое чело. Ян с Алоизой допытывались: где он был да где пропадал. А Радим всё отнекивался да всё отмалчивался с ясной улыбкой. Только одна Люба догадывалась: у рабовичского священника в доме Радим бывал, возле светёлки Марийки брат её любезный пропадал; верно, ответила Марийка на сокровенные его чувства, и оттого он был так явно счастлив.

И действительно: Радим не в силах был таить от сестрицы свою сердечную тайну. Он открылся ей, что ответила ему ненаглядная Марийка любовью. Он до этого долго был в сомнениях и в душевных метаниях, и в растерянности, и даже в подавленности; бывал то в грусти, то в тоске, только и думал о ней, о славной Марийке, сохло сердце, страдала душа. А оказалось, что и у неё сердце сохло по нему и душа страдала. И в один прекрасный день, в великолепный час, когда небо увиделось обоим обсыпанным жемчугами, а солнце осеннее засияло алмазами, признались они друг другу в сильнейших любовных чувствах. И плакала от счастья Марийка у счастливого же Радима на груди, и говорила, что боялась, боялась пуще смерти, что он не любит и никогда не полюбит её. Он нравился ей с детства; а как девичество пришло, как стало набирать оно силу, меняя её, творя из неё женщину, как стало забирать её у самой себя или, напротив, возвращать к себе, к такой, какой должна она быть на веки вечные, как Природа над ней поднялась, и властно взяла её девичью суть, будто сосуд взяла в крепкую руку, и наполнила суть эту страстностью, так с тех пор только и думала Марийка о нём, всё о нём, о Радиме, только его и видела в мечтаниях своих, в каждом юноше, в каждом мужчине его видела, только о нём и грезила, когда просыпалась ночами, и грезила о нём днями — всё валилось из рук, про всё забывала, отвечала невпопад, без причины плакала, вдруг от всех убегала, не сиделось ей и не лежалось, поднималась идти, но не помнила — куда, подходила к дверям, но не знала — зачем, и тревожилась мама: не болеет ли дочь... Болела, болела Марийка, и болезнь её прекрасная называлась любовь.

С этих пор совсем редко стал Радим появляться дома, а когда появлялся — весь светился, так он был счастлив своей любовью, так был полон высокими чувствами, поднимающими грешную сущность человеческую до высот божественного. А где он обретался в последние дни, даже самые близкие не знали наверное; вроде где-то вблизи Рабович был у него охотничий домик.

Как-то, заглянув к Любаше в горенку с кубком вина и с подарком, милым сердцу любой юной девицы, с серебряным колечком, Радим принялся рассказывать сестрице о том, как на сердце у него хорошо и как нежно он любит дочку священника. А Любаша слушала его и, радуясь за брата, любя, по-сестрински подсмеивалась над ним, да всё допытывалась, как же именно «нежно» он любит Марийку, и что ей говорит (верно, знать Любаша хотела, так ли нежно любит её Густав, как Радим любит Марийку; и в каких хотя бы словах говорят влюблённые о нежных чувствах, хотела девушка знать, поскольку признаний Густава, выраженных словами шведскими, совсем она не понимала), и что думает о ней, когда её нет рядом, и сильно ли стремится увидеть её, считает ли в томительном ожидании, в нетерпении часы — как она сама их считает, ожидая новой встречи с любезным сердцу Густавом.

— Она так чиста, так прекрасна!.. — говорил ей Радим, поставив кубок на стол и позабыв о вине.

— И я чиста, и я прекрасна! — смеялась над Радимом Любаша.

И ловила себя на мысли о том, что старший брат её, доверившись ей и поверяя ей свои сердечные тайны, стал ей вдруг, как младший брат, и так это было ей любопытно и ново, и как бы увидела она себя и его совсем в ином свете, и поняла, что доверенное должна свято хранить, как и оберегать самого доверившегося ей Радима, и поняла, что любит она Радима значительно сильнее, чем привыкла считать. Он открылся ей и стал будто не защищён; неосторожным словом, глупым намёком, тем же смехом она могла ранить его пребольно, и потому перестала Любаша смеяться, а заговорила так, как будто почувствовала, что он опять стал ей старшим братом:

— Ты и меня ведь любишь...

— Да, это так. Но ты — сестра, — отвечал Радим с теплотой во взоре. — А она... Она — это другое. Я хотел бы стать возле неё кукушечкой.

— Почему кукушечкой? — удивилась Люба.

— Разве ты не знаешь легенду о кукушечке?

И Радим поведал сестре древнюю, как мир, легенду, которую очень любил...

— Бог Юпитер однажды увидел прекрасную Юнону и так был очарован её женскими прелестями, её совершенствами, что абсолютно потерял голову от любви. Он принялся ухаживать за Юноной, делать ей подарки, оказывать всяческие знаки внимания. И слева он подходил к ней с предложением ласк, и справа пытался нашептать ей на ушко искусительные речи. Но Юнона не принимала его ухаживаний, не видела, что он мечтал приласкать её, оставалась глуха к его речам. Долго он пытался добиться взаимности от красавицы, но ничего у него не выходило. И тогда всесильный Юпитер решил пуститься на хитрость: он нагнал на небо тяжёлые и чёрные грозовые тучи, он пустил проливной дождь, а сам обратился в кукушечку... Всё это для него — для бога — было сущей безделицей. Когда непогода разгулялась не на шутку, Юпитер кукушечкой, серенькой пташкой, мокрой и жалкой, подлетел к красавице Юноне, и порхал, и вился вокруг неё, и жалобно заглядывал ей в прекрасные очи, как бы моля о помощи. Красавица увидела мокрую, несчастную птичку и пожалела её, спрятала от дождя у себя на груди — чтобы бедная птичка согрелась и поскорее высохла... Ах, в убежище этом голова кругом у Юпитера пошла, и бог едва не лишился рассудка — так нежна, и мягка, и в то же время упруга, хороша и роскошна была у молодой Юноны грудь!.. И так благоухала она женщиной, женским!..

— Ах вот ты какой! — воскликнула в притворном негодовании Любаша. — Вот о чём мечтаешь!..

Но потом, сгорая от любопытства, она сама же потребовала продолжения:

— И что? Что же было дальше? — глаза её горели нетерпением.

Радим не стал её мучить за притворное негодование, продолжил свой рассказ...

— Юпитер, всё ещё пребывая в образе кукушечки, быстро обсох и, как бы в виде благодарности за спасение и приют, принялся ласкать Юнону. Видя, что ласки его ей приятны, что она от безвинных ласк кукушечки, от удовольствия прямо-таки млеет, даже прикрывает глаза и, возможно, мечтает о чём-то, о ком-то, Юпитер так увлёкся, что совсем перестал совершать усилие над собой, перестал удерживать себя в образе кукушечки и сам не заметил, как вернулся в свой образ — в образ царя богов... Вдруг в какое-то мгновение прекрасная Юнона пришла в себя, открыла глаза и увидела, что уже вовсе не кукушечка ласкает её...

Любаше очень нравилась легенда, она ловила каждое слово, что произносил старший брат.