Тур — воин вереска

— Mitt namn ar Gustaf Oberg[56].

Он встал, опершись на палку, а Люба настороженно попятилась. Тогда он сел, опять улыбнулся — извинительно — и ткнул себе пальцем в грудь:

— Gustaf.

Любаша, слова не сказав, вышла к Конику, отвязала от седла мешок и волоком, ибо был он для неё весьма тяжёл, втащила его в хижину. И тоже, улыбнувшись, ткнула себя пальцем в грудь:

— Люба...

Дабы больше не утомлять доброго читателя обилием сносок, мы будем далее излагать речь нашего шведского героя по-русски; однако читатель должен помнить, что говорит он по-шведски, и не должен удивляться тому, что герои наши порой совсем не понимают друг друга, и, однако же, он может радоваться вместе с нами всякий раз, когда между героями, благодаря сметливости их, жестам, выражению лиц, устанавливается понимание.

Оставив мешок посередине хижины, девушка села на скамеечку у входа, прямо напротив капитана Оберга, и сказала:

— Я рада, что вы, пан офицер, чувствуете себя лучше. Если признаться, мы уж и не особенно верили, что вам удастся поправиться. Очень уж вид у вас был плох. Да и сейчас ещё, пожалуй, вам не следовало бы показываться родной матери... А сегодня уж ходите... Только благодаря знахарке нашей вы и поднялись. Как ловко она пулю из вас... выманила.

Чуть склонив голову, он напряжённо вслушивался в то, что она говорила.

А Любаша продолжала:

— Наверное, я больше к вам не приду. В этом мешке, что я привезла, вы найдёте сухари и вяленое мясо, и малиновый квас, что хорош от лихорадки, и вино, которое даст силы, и немного пирога со вчерашнего стола, и тёплую одежду. Воду ключевую найдёте поблизости; рядом видела я дикие яблочки, а на болоте журавины, и шиповник кругом царапается, и рябина гроздьями горит, спелые ягоды уже; ежели собрать, насушить, можно и зиму прожить; а из брусники, ягоды надавив, можно сделать превосходное питьё, которое и мёртвого на ноги поставит... а огонь у вас есть. Теперь не пропадёте...

Оберг не без досады покачал головой:

— Мне понять бы ещё, о чём ты говоришь, ангел!.. — он улыбнулся ей и сказал негромко, чтобы девушку не испугать: — Я не знаю, кто ты — ангел, спустившийся с Небес, или нимфа лесная, живущая в этом лесу, в дупле большого дерева, или ты царевна, живущая неподалёку... А может, ты видение — как те видения, что являлись мне накануне?.. Но я так благодарен тебе. Ведь если бы не ты, то я бы не долго протянул в этом голодном лесу и косточки мои уже бы давно растащили волки.

Любаша вслушивалась в его речь, смотрела внимательно на губы его, с коих легко слетали незнакомые слова — слова не резкие, как в немецком языке господина Волкенбогена, не шипящие, не свистящие, как речь в устах польских ксёндзов и воевод, кои нередко заходили в Могилёве, будучи проездом, к отцу в гости, а некие гладкие слова, будто камешки-гальки, перекатывающиеся в ручье под струями прозрачной студёной воды, но ни одного сколько-нибудь знакомого слова разобрать не могла и досадовала:

— Ах, понять бы ещё, о чём он говорит! — и, скромно опустив глазки, едва улыбнувшись в ответ, продолжала: — Через неделю-другую, думаю, вы уже и без палки этой сможете ходить. Тогда и отправляйтесь в путь... куда вам надо. А хотите, пан офицер, я вам ещё Старую Лелю пришлю, чтобы полечила? Хотите?

Он догадался, что его о чём-то спрашивают, но никак не мог сообразить — о чём. Тогда он опять ткнул себе пальцем в грудь:

— Густав Оберг...

Любаша рассмеялась:

— Это я поняла, что Густав. А я Люба.

— Люба... — осторожно рассмеялся и он. — У тебя такой приятный серебристый голосок. Особенно когда ты смеёшься... Хочется слушать и слушать твой смех, твой голос. Понять бы ещё, о чём ты говоришь...

Люба показала на мешок:

— Вам надо хорошо кушать и набираться сил. Я не знаю, далеко ли ваше войско, но ваши всадники иногда проезжают по шляху... и даже целые отряды. Вам придётся много идти. Там и русские проезжают. Бывает, что и дерутся. Да ещё, говорят, некий Тур объявился в лесу, вашему племени спуску не даёт... Одному опасно. Вам придётся идти тайком, пан офицер...

Он с удовольствием слушал её голос, с удовольствием смотрел на неё; он ею любовался. Видно, и правда начинал выздоравливать, если, забыв о болезни, о ранах, видел девушку и был очарован её красотой. Когда она замолчала, он сказал:

— Под утро у меня прошёл жар, и я лежал и вспоминал все образы, что видел, — и дочерей иудейского царя, и Минотавра, что хотел меня убить, и некую злобную старуху, что мучила меня, и потом — тебя... Я думал, есть ли ты наяву? И мне очень хотелось, чтобы ты была. Сидел тут и ждал, смотрел на дверь. Мне даже показалось в какое-то время, что я уже видел тебя прежде. Но где я мог видеть тебя? Разве что во снах... Я так сожалею, что ранен и почти беспомощен, что я обуза тебе. Однако если бы не рана эта, я бы никогда не встретил тебя, прекрасная лесная нимфа... Был бы я сейчас далеко...

— Мне пора идти, пан Густав, — засобиралась Люба. — Никто, кроме Винцуся, не знает, где я. А он не выдаст... Хватятся, начнут искать, беспокоиться. Я должна думать о них, о родителях... Прощайте, пан офицер. Мы вряд ли ещё увидимся.

Поняв, что девушка собирается уходить, Оберг погрустнел, погасли глаза; кажется, стал он ещё бледнее:

— Ты уже уходишь? Так скоро... Я буду ждать тебя завтра. Слышишь? Люба... — имя её он произнёс уже ей вдогонку.

А девушка торопилась из хижины неспроста. Она едва не выбежала наружу, ибо хотела спрятать от нового своего знакомого, от Густава, раненого офицера с таким приятным голосом и приятной же речью и доброй улыбкой, румянец свой, предательски заполыхавший на пол-лица и лицо ей прямо-таки обжегший, румянец, вспыхнувший от мысли, что мил ей стал этот измождённый ранением и болезнью, беспомощный, но совсем недавно такой сильный человек (она помнила, как легко он справился с её насильником в тот день, как с негодованием отшвырнул его). Не случайно в народе говорят: кому помог, того люблю... Господи! Ни о какой любви не могло быть и речи. Она его даже больше не увидит никогда... но она правда помогла ему и потому была теперь расположена к нему, это верно, она за него даже была как бы ответственна. Однако же она уже сделала для него всё, что могла. А что могла она сделать более?.. Разве не прав Винцусь, не раз говоривший ей, что офицер этот — враг, как и все единоверцы, единоплеменники его, явившиеся в их мирную страну, в прекрасный тихий край и всё разорившие, разрушившие здесь, выжегшие и вытоптавшие поля, пролившие много безвинной крови?

Куда ходят девушки, когда говорят, что идут церковь

И хотя Любаша весь этот последующий день и целый вечер совершенно искренне верила, что более в лесной хижине не покажется и шведского офицера Густава (фамилию она, едва услышав, забыла; не удержалась грубая скандинавская фамилия в её миленькой славянской головке) до конца жизни уже не увидит... рано утром она опять тайно засобиралась в дорогу — спали ещё сенные и горничные девушки, спали и кухарки.

Алоиза не спала, поднялась под утро выпить квасу и застала на кухне дочь.

— Куда это ты в такую рань, Любаша, собралась? Смутилась дочь, отвела глаза и молвила неуверенным голосом:

— В церковь я, мама, — помолиться...

— Да есть ли вообще у тебя грехи, дитя? — недоверчиво улыбнулась мать; и заметила котомку в руках у дочери. — А зачем тебе столько хлеба?

— Голодным раздать... Богоугодное дело.

— Скажи, что ли, Криштопу, чтоб мужиков дал сопроводить. Одной-то девушке разве не опасно?

— Скажу, мама...

С первым утренним светом выехала из усадьбы Люба. Быстро Коник бежал, сбивал копытами с трав холодную росу. Радовался Коник свежему утру, радовался бегу, бодро бежал и не надо было его погонять. А когда первые солнечные лучи высветили верхушки самых высоких елей, уже Любе и хижина была видна. Тоненькой сизой струйкой поднимался над ней дымок. Куковала где-то вдалеке кукушка, а вблизи трещала сорока.

56

Меня зовут Густав Оберг (швед.).