Страница 14 из 90
Бремя тяжких испытаний
Мы не можем тут сказать простого — что одна армия, русская, ушла, а другая армия, шведская, ещё не причту шла. С одной стороны, вроде бы так оно и было; но с другой стороны, продолжались стычки тут и там — при дороге, в полях, в лесах, в селениях; сновали через повет небольшие отряды, устраивали засады, встречались, сшибались — то схватывались насмерть, щедро проливая кровь и ломая кости, то уходили один от другого, сотрясая землю в безумных погонях. То и дело слышны были крики и звон сабель и ружейная трескотня, и вдруг заглушались они грохотом пушек. А потом наступала тишина, хотя и кратковременная. И всё начиналось вновь: крики, звон сабель, выстрелы, пушечные громы — уж при другой дороге, при другой переправе или засеке, в другом горящем углу.
То шведские отряды скакали, видели их на шляху, то отряды казаков и калмыков пролетали как ветер; вроде, узнавали и поляков. В местах стычек — кровь на траве, а ещё более — в земле. Глянешь — не увидишь; а наступишь — так кровь и поднимется, и на глазах становится земля как кровавая каша. Тут же — наспех погребённые трупы; неглубоко — на два, на три штыка. Свежие холмики. Из одного рука торчит, там проглядывает нога. А в иных местах и вовсе не погребённые — страшные, лежащие по нескольку дней и более, вздутые, облепленные мухами, обобранные крестьянами (не пропадать же добру!). Не редкость были и тела, обглоданные зверьми, с выеденными печёнками-кишками, белеющие костьми. Там, где были очи ясные, отражающие свет души и некогда на мир взирающие с восторгом, деловито копошились во множестве жужелицы, а где билось горячее сердце, где трепетало оно в радости и плакало, останавливалось в горестях, где оно чутко слышало мать и отца и где лелеяло любовь, — теперь вили себе гнёзда подлые мрачные аспиды...
Иные крестьяне даже не добивали тех раненых, на каких набредали в лесу или в поле, не хотели брать на душу грех смертоубийства, а ходили за ними, скрадывали их, или приставляли мальца — сторожить; сидели в сторонке, пощипывая корочку хлеба, пожёвывая травинку, ждали, когда те сами богу душу отдадут — от потери крови, жажды, голода, ночного холода... и тогда забирали с мёртвого тела всё, что хотели, что себе давно наглядели.
Думается нам, что эти крестьяне, по сути мародерствующие, никак, однако, не могут быть отнесены к числу мародёров, этого подлого, вороватого и жестокого племени, поскольку крестьяне (да не заподозрят нас в лукавстве!) скорее берут с поля боя своего рода контрибуцию, нежели занимаются грабежом в его самом неприглядном виде, — контрибуцию за полнейший хаос, внесённый в их и без того нелёгкую жизнь, за разрушенный быт, за голод и болезни, за грабёж фуражиров и иных разбойников в мундирах, за страдания их самих, а также стариков и детей, и за разгул смерти в попранной врагами стране. Бедным крестьянам, о которых забыли правители их, от которых, быть может, за грехи их отвернулся сам Господь Бог, нужно выжить — выжить любыми способами, с честью или без чести (не слишком ли дорого стоит для крестьянина, зависимого от пана, от панов, честь?), с гордостью ли или без оной (пристало ли крестьянину с чёрными пятками и потресканными ногтями иметь такое высокое удовольствие — гордость?), в рубахе или без рубахи, без порток и без лаптей.
Война у них всё отнимала, но поля сражений и места кровавых стычек, смертельных схваток кое-что им возвращали. Это кое-что — ремни, шляпы, сапоги, оружие, кафтаны, сумки, сёдла, ножи, огнива, уздечки, колёса и телеги, мешки, полосы железа и гвозди, ковры и сундуки, шатры, фляги и фляжки, резные табакерки, съестные припасы, пиво и вино, заморский табак... и много-много всяких мелочей, быть может, не пригодных в крестьянском хозяйстве, но дорогих и милых сердцу, мелочей, какие скрываются от посторонних глаз у всякого солдата в бездонных карманах и хитрых карманчиках, в пистонах, кошелях, в поясах и под ремнями, в кисетах по соседству с верными подружками трубками, в расшитых ладанках, в портянках, за обшлагами и подкладками, вместе со вшами, под стельками или тульями, где обычно пасутся блохи, в голенищах и каблуках, в иных потаённых местах, о коих не знают даже авторы всеведающие — вроде нас, и о коих даже не подозревают те, кто никогда ничего не прятал...
Горели деревни и хутора, горели поля и заготовленное сено; втаптывались в грязь собранные плоды. Это свирепствовали казаки и калмыки — и те и другие проклятое племя. Они выполняли варварский приказ царя Петра — выжигать и любыми иными способами уничтожать всё ценное, за что ни зацепится око, дабы не досталось шведам. О, эта вечная, как мир, как война, страшная тактика выжженной земли!.. Дымы от сожжённых полей и селений то столбами упирались в небеса, то стелились по земле, выедая глаза. Бог отвернулся от несчастной земли, и пришёл новый мессия, имя которому Зло, и явились с ним и царили повсюду его апостолы: зависть, подлость, жестокость, ложь, предательство, блуд, клятвопреступление, наговор, насилие, грабёж, расправа, воровство, убийство. Ни дорогой, ни тропинкой нельзя было пройти честному человеку, полагавшему в чести своей себе законом — не оставлять без помощи унижаемого и угнетаемого, ибо везде, на каждом перекрёстке, в каждом доме творились насилия, истязания, убийства, и посреди этого царства зла и несправедливости, посреди ада разорения не оставалось места благородному сердцу, дерзавшему одному против тысячи; из чёрных логов, из-под валежин тёмных и мрачных, из топких болот выходили чудовища в человеческом облике и заступали честному путь и вырывали из груди кровоточащее сострадательное сердце.
Кто-то из крестьян прятался в лесах, закапывался с чадами в спасительную землю; кто-то уходил в самую глушь — к русским раскольникам забирался в скиты; кто-то, сохранив только жалкое рубище, пополнял число беженцев: одни бежали в Россию, другие надеялись найти спасение в Вильне, в Польше, на Украине. Народ голодал и умирал тысячами; брели по дорогам и отдавали богу душу при дорогах, свалившись на обочине без сил. Обыскивали брошенные деревни и хутора; вламывались в хаты, заглядывали в курятники и клетки в поисках птицы, обшаривали давно остывшие печи, ковыряли всякий хлам в разбитых сундуках; братом им был сквозняк, такой же голодный и унылый, гудящий в чёрных трубах и в пустых, слепых окнах. Попробуй отыщи на столе или под столом хоть что-нибудь достойное бросить на зубок и чуть-чуть смягчить адские муки голода, хоть крошку, мимо которой пробежала мышь (ах, проглядела, пи-пи!), хоть корку хлеба, заплесневевшую и окаменевшую, на какую не позарилась и божья птаха (ах, не расклевать, чирик-чирик!), хоть зёрнышко в рассохшемся сусеке, щепоть муки в дырявом котелке, горошину, когда-то закатившуюся в подпол, если до тебя здесь прошли и шарили быстрыми руками и один, и второй, и третий, и десятый, и тысячный... такие же горемыки, как ты, с голодными глазами, большими ртами на измождённых лицах и с подведёнными животами. Попробуй отыщи хоть почерневшую луковицу в земле, какой можно заткнуть орущий рот твоему опухшему с голодухи ребёнку. Борщевиком и марью да крапивой с лебедой сыт не будешь. Этим бы людям, томимым голодом, крылья пошире да посильнее — чтобы взлететь повыше, чтобы ловить в самом поднебесье пролетающих на юг жирных диких гусей... Тела умерших — и хозяев, и пришлых, однажды понявших, что нет разницы, где умирать — здесь или тремя вёрстами далее, и потерявших волю к жизни, лежали в домах вповалку. Так в иные селения пришла чума — щёлкая чёрными зубами, поводя лютыми бельмами-глазами и хватая всех и каждого костлявыми лапами... В лесах волков развелось — тьма. Ни в кои веки их здесь столько не водилось. А ночи становились черным-черны, никогда здесь чернее не бывало. И выли волки в чёрную прорву неба. И не радовала глаз ни одна звезда. По всему было видать, что близился, уж близился конец света.
Под шум и неразбериху войны многие крестьяне сами занялись разбоем — не столько на дорогах, сколько в усадьбах своих господ; вымещали старые обиды — барщину, оброк, неслыханное податное обложение и прочие беспощадные поборы. Днём хорошо помнили своё место — навозный угол в хлеву, а ночью чувствовали себя господами — сдвинув шапку набекрень, сами судили, сами рядили, сами наказывали. Но и шляхта не оставалась в долгу: вооружившись до зубов, нападали на своих обидчиков крестьян, что днём на них спину гнули, безропотно сносили все унижения и побои, а ночью, нечестивцы, так неблагодарно, так подло разбойничали. Резали и вешали без пощады, знали этих ночных мстителей наверняка и доказывать им ничего и никому не нужно было. Случалось, и между собой люто враждовали шляхтичи, устраивали друг другу кровавую баню; то были явно отголоски непримиримой «магнатской» войны: кто-то в один голос с Сапегами хвалил короля Карла и готовился встретить шведского монарха хлебами на рушниках, а другие заодно с Огинскими и Вишневецкими верили в выгоды союза с Петром и, хотя теряли немало в пожарах и грабежах, поддерживали действия русских. Всё так быстро меняется в жизни; кажется, так же восходит и заходит солнце, так же зима сменяется весной, так же падают звёзды, так же рождаются дети и умирают старики, но оглянешься однажды — ан времена уже не те... На клавесинах в поместьях уже не играли, маскарадов и ассамблей не устраивали и друг перед другом с деликатностью не расшаркивались — угрюмо проезжали мимо, едва кивнув, зыркнув напряжённо очами; кажется, на веки вечные ушла в прошлое сладкая мирная жизнь...