Страница 18 из 67
— А часто он к тебе пристает? — не глядя на девушку, спросил бывший спецназовец.
— Да один раз только… Он раньше к Оле приставал — наверное, подумал, если я сестра, то и я такая же доступная, — тяжело вздохнула девушка, никогда не одобрявшая поведения старшей.
— А Оля — она что, совсем опустилась? — печально вздохнул Михаил.
— Да, знаешь, в последнее время она очень изменилась. Я пыталась с ней говорить, мол, замуж бы ты вышла, ребеночка бы родила, ты же женщина, а каждая женщина когда-нибудь должна стать мамой, — при этих словах Таня неизвестно почему покраснела, — а она мне: мол, пока не нагуляюсь, никакого замужества. А чем, мол, еще тут заниматься? С детьми — проблемы. Пеленки, мол, да и время от гулянок отнимают. Мужиков тут хватает, говорит, а мы, бабы, всегда в цене.
Михаил лишь передернул плечами и ничего не ответил — да, подобную философию исповедовало подавляющее большинство женского населения Февральска, как, наверное, всех или почти всех диких поселков Дальнего Востока.
— Я сперва подумала, что с этим лейтенантом, с Сидоровым, у нее серьезно. Обрадовалась даже: ну наконец-то. Все-таки долго с ним встречалась, целую неделю, — продолжала Таня, — а оказалось, что она в это же время и с начальником милиции Игнатовым, и со старшиной Петренко, и с другими тоже… гуляет. Я думала, что наговаривают на нее злые языки, а она говорит: мол, а что тут такого? Не люблю однообразной пищи…
— А ты что — больше не пыталась на нее повлиять? — Михаил, спустившись с табурета, принялся украшать нижние ветви.
— Да уж пыталась. И не только я. Бесполезно, не слушается. Да и она — старшая. Был бы жив наш отец — все было бы хорошо…
Отец сестер, известный на Дальнем Востоке столяр-краснодеревщик, четыре года назад погиб в автомобильной катастрофе.
Таня продолжала:
— А мать — что она одна может сделать? Старенькая уже, совсем больная. Да и жизнь теперь такая тяжелая, сам понимаешь… Я вот никак не могу понять: ты ведь молодой еще, красивый, сильный — почему ты до сих пор в тайге живешь?
Каратаев вздохнул:
— Нравится… Не знаю и сам.
Но подумал он больше, много-много больше — и о том, что ради нее согласился бы перебраться насовсем сюда, в Февральск, и о том, что перешел бы к более оседлому образу жизни, и что ради нее может изменить любые привычки, лишь бы только она, Таня, согласилась бы быть его навсегда…
Но девушка или не понимала мыслей Михаила, или делала вид, что не понимает: она аккуратно доставала из коробки блестящие игрушки и, взяв их за ниточки, бережно протягивала собеседнику.
— А вот эту туда повесь, — ее улыбка мерцала в полутьме, — а вот эту…
"Ладно, ведь я сегодня никуда не спешу… Может быть, попозже и скажу", — решил Каратаев и вновь укорил себя за такую нерешительность.
Капитан Андрей Киселев, стоя на вокзале Хабаровска, то и дело нетерпеливо посматривал на информационное табло — вот-вот должны были подать скорый поезд "Хабаровск — Москва".
Настроение было — лучше не придумаешь.
В одном кармане мятого кителя лежала перевязанная аптекарской резинкой толстая пачка денег, целых пять месячных окладов со всеми северными прибавками (один из которых он уже успел оставить в привокзальном ресторане), в другом кармане лежала копия постановления военно-врачебной комиссии об увольнении его, капитана войск МВД Андрея Киселева, "по состоянию здоровья".
Наверное, никогда еще капитану не везло так, как там, в окружном госпитале Хабары: по приезде с места службы он сразу же попал на прием к известному в здешних краях врачу-наркологу майору Митяеву. Нарколог — огромный мужчина с подозрительно сизым носом, на котором шелушились струпья кожи, выцветшими глазами и красными руками — долго щупал пульс, мял живот, бил по коленной чашечке, но после нескольких промахов отложил резиновый молоточек и задумчиво погладил большой сизый нос.
— Да, дела у вас неважные, товарищ Киселев, — вздохнул военврач.
Капитан вопросительно посмотрел на медика и испуганно подобрался на жесткой госпитальной табуретке.
— А что?
— Похмелье… Кум замялся.
— Ну, я вчера, между нами, немного выпил… Как мужчина — мужчине, как офицер — офицеру говорю… Вы ведь понимаете меня, правда? — с надеждой спросил он. — В поезде холодно, сами понимаете, скучно, впереди — полная неизвестность…
— Да не про тебя я, — поморщился нарколог. — Ладно, на двоих сообразим? — Последовало совершенно неожиданное, но такое душевное: — А я тебе все про твое здоровье расскажу; по себе знаю…
Не прошло и получаса, как оба офицера — и внутренних войск, и медицинских — уже сидели друг против друга и, закусывая вскрытой скальпелем банкой китайской тушенки «Дружба», признавались друг другу в вечных чувствах: любви и дружбе.
— Цирроз у тебя, капитан. — После первых пятидесяти граммов медик перешел на «ты». — В последней стадии уже, кстати…
— И что — это серьезно? — немного всполошился кум.
— Печень очень сильно увеличена, анализы бы неплохо сдать… Может быть, и подлечиться бы, да мест у нас в госпитале мало. По такому диагнозу — тем более. Да ладно, тут и без того все понятно. Ну, давай, не грусти, за твое здоровье! — Майор медицинской службы на всякий случай истово перекрестился, но почему-то слева направо. — Давай, капитан, чтобы земля, как говорится, тебе пухом была… За здоровье!
Сегодня он что-то все путал: печень Киселева он тоже щупал с левой стороны, причем — через китель.
— И что теперь? — Занюхав резиновой перчаткой, валявшейся на столе, капитан МВД потянулся к открытой банке тушенки.
— Комиссовать тебя надо. Умрешь зато, как белый человек, на Большой земле. В тепле, в уюте. Есть у тебя там кто?
Капитан попытался представить своих родственников, обитавших где-то в Поволжье, но не представил: перед глазами рябила початая литровая бутылка спирта, мешая сосредоточиться…
Поволжье не Поволжье — какая разница?! Главное, что на Большую землю, где жизнь теплая, дешевая, где нет ни страшного вора Астры, ни блатных законов, ни этих жутких холодов…
Зато есть пенсия, сообразная с последней дальневосточной зарплатой, да еще и прирабатывать где-нибудь можно — на спиртзаводе, например, сторожем…
А почему бы и нет?
— …на первой платформе первого пути начинается посадка на скорый поезд "Хабаровск — Москва". Нумерация вагонов — с головы поезда… Повторяю… — гулко разносился по пустынному в такое позднее время перрону голос дежурного по вокзалу.
Подхватив легонький фанерный чемоданчик (сделанный, конечно же, на зоновской промке), капитан в отставке, улыбнувшись, двинулся в сторону своего вагона. Спустя час послышался неприятный звук лязгающих бамперов, и вагон, дернувшись несколько раз, поехал на запад, быстро-быстро набирая скорость…
Унылые заснеженные пейзажи сменяли друг друга, но казалось, что за окном — один большой пейзаж, на редкость тоскливый.
Киселев, тупо глядя в заиндевевшее окно, вяло тянул «Пшеничную» — по поводу окончательного отъезда на Большую землю он был очень растроган.
Но чем больше пил он водку, тем больший дискомфорт испытывал: не было человека, перед которым можно было бы выговориться, не было собутыльника, которому можно было бы излить душу.
Как теперь бывший кум пожалел об отсутствии благодарных слушателей! Отворись дверь и войди в купе самый последний запомоенный акробат с его зоны, мент бы только просиял и налил бы ему водяры — полный стакан…
Подхватив остатки спиртного, Киселев двинулся по устланному алой ковровой дорожкой коридору вагона в сторону купе проводника: счастливому отставнику так хоть с кем-нибудь поговорить!
И ему повезло: таковой быстро нашелся. За столиком служебного купе сидел молодой безусый человек в форме железнодорожника, которую недавний кум спьяну перепутал с авиационной.
— Слышь, летчик, посидим? — И Киселев достал из кармана недопитую бутыль.
— Ну, давай, служивый, — нимало не смутившись разницы в возрасте и звании, согласился проводник. — Посидим, коли нальешь…