Закон-тайга

Но когда сук становится больше, нарушается естественное биологическое равновесие и вызревает настоящая экологическая катастрофа, от которой не спасет никакой "Гринпис".

Короче говоря, назревал если и не бунт — тот самый русский бунт, почти по классику, бессмысленный и беспощадный, — то во всяком случае «рамс» — непонятка, выражаясь нормальным языком. Суки стучали регулярно и изощренно, но одних только подозрений было недостаточно, чтобы их резать. Менты пользовались этим, гнулово крепчало, как мороз на лесной делянке январским вечером…

Все это прекрасно понимали — и смотрящий зоны Астра, и «торпеда» Матерый, и даже самые тупые контролеры-прапорщики…

Матерый не мигая смотрел на пахана, тот, казалось, не обращал на него никакого внимания — изощренный ум Астры был занят осмыслением небанальных мыслей великого немецкого философа.

Наконец «торпеда» кашлянул в кулак, чтобы обратить на себя внимание.

— Ну, так че бум?

Астра с шумом захлопнул растрепанный томик Шопенгауэра, привстал с «трамвая», то есть с табуретки, насупился, поджал губы.

— С хозяином тереть надо, — подытожил он. — Гнулово это если не остановить, сам понимаешь… Чем дальше, тем хуже.

— Че делать бум?

— Пошли к нему кого-нибудь из мужиков, пошустрей. Или через ментов, через того же дурака Красного мою волю передай: говорить с ним хочу… Кинь, значит, хозяину стрелку…

Примерно в то самое время, когда Астра беседовал с Матерым, Чалый и Малина, куря в бесхозном вагончике ворованный в продмаге «Беломор», запивая его ворованной же водкой, закусывая последнею тушенкой, тоже, разумеется, ворованной, вели куда более приятные, хотя и менее содержательные разговоры.

— А вот скажи: если бы я той лярве по голове счетами не дал, задавила бы она тебя своим жирком? — криво ухмыльнулся Астафьев, вскрывая ножом банку тушенки.

Даже теперь, после всего пережитого, Малина посмотрел на него с благодарностью.

— Ну… Я уже и не дышал. Изнасиловала, в натуре, сто пятнадцатая по ней плачет, — отрывисто произнес москвич. — А за такое петушить в самый раз…

— Я ей и в очко на всякий случай задвинул, — сообщил Иннокентий, улыбаясь. — Так что считай, что отпетушил…

Малина облегченно вздохнул.

— Прицепилась, курвоза, дай да дай… Что я ей — Терминатор, что ли?

— Ну, я ведь и той и другой засадил, — не без самодовольства произнес Чалый. — Во все щели. Нормальненько. Ладно, а ты ниче, бля… Не думал, что таких теток подгонишь. Че, бля, — очко сыграло, когда я тебе «гребень» хотел приделать?

— Ну что ты… Я ведь искренне, я ведь теперь для тебя все сделаю! — с большей поспешностью, чем требовалось, воскликнул трусоватый москвич.

— Да шутил я, шутил, ниче, все нормалек. Лады, прорвемся.

После этого беседа на какое-то время стихла: Чалый, жадно урча и чавкая, жрал уже третью банку тушенки, а Малина — кстати говоря, выпускник филологического факультета МГУ, — интеллигентно намазывая ее на ворованный хлеб, старался есть по возможности беззвучно.

Наконец последняя фраза дошла до сознания Малинина. Деликатно откусив кусочек бутерброда, он спросил:

— А куда?

— Че?

— Прорвемся…

— А хрен его знает, — равнодушно ответствовал насытившийся Чалый, — я почем знаю! Туда, где ментов не бывает.

— Нет, Кеша, я ведь серьезно тебя спрашиваю, не все же время нам с тобой в бегах быть! Надо определяться. На дно залечь, надолго, спрятаться, чтобы надежно так… Понимаешь?

— Спрячемся… Еще как. Тебя потом «мусора» так надежно спрячут, что сам себя не найдешь. — Массивная волосатая рука в густых синих наколках потянулась к очередной бутылке водки.

— Кеша, — в голосе бывшего столичного филолога сквозило отчаяние, — надо же что-нибудь придумать… Надо ведь… Ты же умный, Чалый, ты же все можешь. Ну придумай что-нибудь!..

Астафьев припал к горлышку бутылки — волосатый кадык равномерно заходил над грязным воротником клифта, по подбородку и шее потекли мутные потеки.

— Слушай, — по привычке занюхивая рукавом, произнес Чалый, передавая бутыль подельнику, — тебе какой транспорт больше всего нравится?

Малина отпрянул — он явно не догонял вопроса.

— В смысле?

— Ну, я же не про «блондинки» (под этим словом обычно подразумеваются специальные милицейские "воронки"), я про другое…

— Вагоны СВ, что ли? (Малина имел в виду не мягкие вагоны, а те, в которых обычно этапируют осужденных, то есть "Столыпины".) Ты че… — голос собеседника предательски задрожал.

— А мне вот услуги «Аэрофлота» нравятся, — мечтательно сказал Иннокентий. — Свободен, как сопля в полете. Бабы эти… как их…

— Стюардессы? — тут же подсказал образованный Малина.

Астафьев ухмыльнулся, утер с подбородка потеки водяры.

— Ну да, как эти дорогие сигареты называются, импортные. Стройные они, эти лярвы… Правда, синие макинтоши у них форменные, да еще с погонами, совсем на манер «мусорских». Ну ничего, разденешь — на мента вроде и не так похоже. Юбку на морду натянешь, раком к штурвалу и — вперед. А она жмет, жмет, рулует, значит, а самолет в это время на Большую землю летит, значит, со скоростью звука… Прикидываешь, Малина, какой кайф? Надоела одна — другой юбку задрал, летчик с курса сбился — его для разнообразия и порядка отпетушил. Зато потом, после всего, стюардесса тебе коньячка приносит с «прицепом», а «прицеп» знаешь какой? Огромный-огромный косяк с анашой, с пыльцой! — замечтался вконец охмелевший Иннокентий, уже ощущая во рту волшебную смесь наркотического дыма и коньяка.

— Мечты, мечты… — вздохнул Малинин. — А нам-то что с того?

Неожиданно лицо Чалого стало на редкость серьезным — он отвел руку Малины, в которой была зажата водка, и произнес загадочно:

— Так я тебе сейчас скажу про свой план… В штаны наложишь?

Малина напрягся — на грязном лбу вздулась продольная жила.

— Ну?!

— Так не будешь?

— Говори, Чалый!..

— Олени — хорошо, собаки — хорошо, паровоз — хорошо, самолеты — хорошо… А вертолеты лучше, — намекнул Чалый и, наклонившись к самому уху подельника, принялся излагать ему свой хитрый план…

Каратаев возвращался к зимовью в отличном расположении духа, и причиной тому была завидная добыча: две большие куницы, хороший соболь, ярко-желтая лисица — такому мог бы позавидовать любой, даже самый опытный таежный промысловик.

Правда, на душе все-таки было немного неспокойно: следы крупного тигра, которые он видел накануне, рано утром, когда шел проверять силки и капканы, сильно настораживали, однако Михаил успокаивал себя тем, что сюда, в тайгу, эти хищники забредали ненадолго и потом, как правило, уходили: места были слишком обжитые.

Да и кого на Дальнем Востоке живым тигром удивишь! Это же не Москва…

Размышляя таким образом, Михаил и сам не заметил, как подъехал к родному зимовью. Навстречу с радостным лаем выбежал пес Амур — крупная восточноевропейская овчарка, гладкий трехлетний кобель; по причине глубокого снега пес оставался дома.

Соскучившись по хозяину, он прыгал вокруг Каратаева, стараясь лизнуть его в щеку.

— Ну, молодец, молодец, — потрепал охотник пса за мощную шею. — Хвалю. Никто не беспокоил?

Амур, изловчившись, подпрыгнув, наконец лизнул хозяина в щеку.

— Вижу, вижу, хорошо службу несешь. Только давай без этих телячьих нежностей. Ну, успокойся, сейчас накормлю…

Зайдя в избушку, охотник первым делом стряхнул с унт налипший снег, повесил на стену дивный винчестер, аккуратно разложил на скамье добычу, быстро затопил печь. Разгорающиеся сухие поленья наполнили зимовье здоровым смолистым духом, освещая нехитрое убранство единственной комнаты: массивный дубовый стол посредине, длинную скамью, книжные полочки с разноцветными корешками над ней, пару низких табуреток, небольшую холостяцкую кровать у стены и темный шкаф в углу.

Сдвинув на край стола скромную деревянную посуду, Каратаев освежевал тушки и натянул шкурки на специальные рамки. Вымыв руки, Михаил приготовил обед, покормил пса. После еды хозяин избушки принялся за работу: достал из шкафа заготовленные куски оленьей шкуры, шило, большую иглу и принялся дошивать унты из оленьего меха — оставалось совсем чуть-чуть. Этому простому на первый взгляд, но на самом деле очень хитрому и ответственному ремеслу еще в ранней юности его обучил отец; шить унты считалось тут, в тайге, сугубо мужским занятием.