Страница 51 из 71
К возвращению пленных с работы кто-то заботливо раскладывает по нарам свежие номера «Зари». Впрочем, свежесть газет — понятие довольно условное. Английская авиация и морской флот так усложнили связь с Германией, что газета попадает в Норвегию только спустя восемь-десять дней после выхода.
«Заботливые руки» не скупятся: один экземпляр приходится на двоих или в крайнем случае на троих. Расправясь с баландой, пленные приступают к дележу газет. Дунька, получив свою долю, каждый раз досадует, что толстовата бумага.
— А ты хотел тонкую? — с серьезным лицом спрашивает Васёк. — Вот чудак! Разве тонкая выдержит такую брехню? Ее надо на листовом железе печатать.
Большинство комнаты газеты не читает, но охотно слушает, как это делает Васёк. Почти каждую фразу он сопровождает своими комментариями, которые нередко вызывают хохот или раздумье слушателей. Выходит, он не читает газету, а сражается с ней. Рассматривая портрет Власова, Васёк спокойно замечает:
— Ничего себе морда, справная… На брюквенной баланде такую не нажрать. Ну, послушаем, что ты настрочил под диктовку колченогого? Ага… «С бескорыстной помощью великой Германии мы, русские патриоты, приведем корабль своей родины в тихую гавань. Настанет счастливая и свободная жизнь. Но счастье и свобода сами никогда не приходят. За них надо бороться»… Понятно. — с иронической усмешкой тянет Васёк. — Каждая паскуда спекулирует родиной. Мало ему было предательства на фронте… А ведь не дурно все задумали фрицы, честное слово… Дескать, пленные настолько дураки, что попрут на своих отцов и братьев, а после будут гнуть на нас горб. Зачем Гитлера понесло в Россию? За жизненным пространством, за рабами…
Дунька пытается что-то возразить, но на него набрасываются в несколько голосов.
— Замолчи!
— Одна у тебя пластинка…
Почти каждый вечер в бараке появляется унтер. Приспосабливаясь к новой обстановке, унтер старается держаться с пленными просто, на равной ноге. Похохатывая, ловко жонглируя грязными словами, он заводит речь о довоенной жизни в России. За унтером, точно телохранители, следуют Яшка Глист или Лукьян Никифорович, а иногда оба сразу.
Зайдя как-то в угловую комнату, унтер, чтобы завести разговор, спрашивает у Васька:
— Откуда?
— Я? — Ваську почему-то не хочется называть свое родное село около Балаково. Каждой сволоте открываться… Васек встряхивает головой, улыбается. — С Волги-матушки… Пензяк толстопятый…
— Вон как! — удивляется унтер. — Земляки, выходит. Одной водой умывались. Я в Вольске жил. Слыхал такой?
— Слыхал… — лениво отзывается Васёк.
— Да, прижимали вас большевички — в такой богатой стране надо было жить по-царски, а вы с голоду подыхали.
Васёк, круто выставив лоб, говорит:
— Не знаю… Не видал, чтоб умирали…
— Память отшибло? — Унтер щерится, а из-за его спины вкрадчиво выступает Лукьян Никифорович. Он укоризненно качает головой, дескать, что мелешь, и не стыдно тебе. Лукьян Никифорович намеревается что-то сказать, но его опережает невысокий, широкой кости пленный. Теребя ус цвета свежеоструганного дерева, он певуче говорит:
— Дозвольте, господни унтер? Я тоже с Волги… И постарше Васька — хорошо все помню. Трудно приходилось, это правильно. Но кого тут винить? Вот вопрос… Советскую власть? Она сколько живет, столько от врагов отбивается. И кто только не наскакивал. И свои враги, и заграничные… С тридцать четвертого дела пошли на поправку. Не знай, как где, а вот в нашем районе хлебушка получали по восемь-десять кило на трудодень. Так вот опять война… Не Россия ее затеяла…
Унтер сердито крутит каблуком сапога пол.
— Ты что же депутатом в районном Совете состоял? Избранник народа?..
— Зачем так, господин унтер? — на лице пленного обида. — Какой из меня депутат? Я с самой коллективизации около верблюдов. Вот умственная скотинушка, а! И скажи, как дорогу понимает!.. Буран страшенный, а он домой обязательно приведет.
— Значит, довольны? — унтер улыбается.
— Не знаю, кто как, а я не в обиде, господин унтер. Да и на кого обижаться?
— Темнота! Забили вас! Вы не видали, как живут люди. Вот у нас, в Германии…
Степан исподтишка наблюдает за своим другом. Сейчас он ввяжется, что-нибудь резанет. А унтеру это на руку. За тем и ходит сюда…
Степан жмурится, деланно позевывает и предлагает Ваську:
— Пойдем на воздух. От таких разговоров в сон тянет.
Васёк не отвечает. Он будто не слышит. Исподлобья смотрит то на унтера, то на его оппонента.
Унтер закуривает. Сделав несколько затяжек, он протягивает сигарету Ваську. Тот вскидывает голову.
— Спасибо. Не курю, бросил…
Унтер удивлен. Он привык к тому, что пленные ни от чего не отказываются. А лицо Васька расплывается в глуповатой улыбке. Говорит он притворно, врастяжку, с легким заиканием.
— Вот если бы це-целую… Сами с-сказали, что мы с вами одной водой умывались. С-сначала, значит, я, а потом вы… там, в Вольске…
Унтер забывает, что должен улыбаться. Но лишь на мгновение, а в следующее он кривит тонкие губы, подает Ваську сигарету.
— Держи, землячок. Дерзковат ты. Старших не уважаешь.
Васек все с тем же простодушно глуповатым выражением на лице бережно закладывает сигарету за отворот пилотки.
— Спасибо, господин унтер-офицер. Полпайки хлеба… В России-то мы так наголодались, что тут никак не наедимся.
Унтер делает шаг к Ваську. В другое время он хлестнул бы субчика так, что тот забыл бы, как зовут отца с матерью. Но теперь нельзя. Даром, конечно, сопляку не пройдет. Он припомнит… Таких не убрать — ничего не добьешься…
— Возмутительно! Как у тебя только язык поворачивается? — гусаком шипит Лукьян Никифорович.
Беседа унтера с пленными первой комнаты обеспокоила Бакумова. Он решил посоветоваться с врачом (Федор эту неделю работал в ночной). Вечером Бакумов зашел в приемную.
Санитар мыл пол. Чтобы не возиться с тряпкой, не гнуть в три погибели спину, дошлый Иван смастерил что-то похожее на швабру — между двумя дощечками зажал гвоздями разрезанный вдоль резиновый шланг, приделал черенок. И теперь, обильно смочив пол, Иван без особого труда сгоняет грязь в угол.
Услыхав звук открываемой двери, Иван выпрямился, кивнул на приветствие Бакумова.
— Нэма. С Глистом кудась пишлы.
— С Глистом? — удивился до растерянности Бакумов.
— Да не лякайся, — успокоил Иван. — Там стилько балачки… Як браты… — Иван опять принялся драить пол. Гонит грязь прямо в ноги Бакумова и ухмыляется. Бакумов отступает за порог.
— Шутишь, что ли, хохля?
— Правду кажу, не шуткую.
Санитар, действительно, не «шутковал». Выйдя из ревира, Бакумов увидел Садовникова и Глиста. Прогуливаясь по двору, они оживленно беседуют. Вот остановились, смотрят друг на друга. Глист увлеченно жестикулирует. Его руки с растопыренными пальцами то описывают полуокружности, то стремительно рубят воздух.
Бакумова разбирает любопытство. Он не может отказать себе в том, чтобы не пройти мимо. Делает вид, что направляется в кладовую, около которой толпятся желающие обменить обувь или одежду. За несколько шагов от беседующих Бакумов, приняв задумчивый вид, опускает голову, будто не замечает их.
— В «Демоне поверженном» какая-то магическая сила!.. Я не могу смотреть без содрогания! Да, Врубель — гигант!
— Своеобразный художник, — соглашается Садовников и тут же оговаривается, что он не знаток искусства.
Глист перебивает:
— Не надо быть особенным знатоком, чтобы понять… А ведь затерли… Бродский — художник, а Врубель так себе… А что сделали с Сережей Есениным? Возмущения не хватает. Зато Маяковского вознесли…
Постояв около кладовой, Бакумов возвращается. Глист и Садовников, прощаясь, жмут руки.
— Заходите, — приглашает Садовников. — В шахматы сыграем.
— Спасибо. Я не особенный охотник… А поговорить зайду.
Врач уходит в ревир. Некоторое время спустя туда же заходит Бакумов. Прикрыв поплотнее дверь приемной, Никифор удивленно разводит руками.