Страница 38 из 71
— Прилично! — радуется Степан.
— Да, хорошо, — соглашается Людвиг. — Патриоты Норвегии тоже борются. В городе взорвана очень нужная немцам подстанция. Взорван плавучий док. Трое арестовано…
Голубые глаза норвежца темнеют.
— Их, конечно, расстреляют.
Степан скорбно опускает голову, потом вскидывает ее.
— Людвиг, мы тоже хотим бороться. Вместе!..
Норвежец берет Степана за локоть, отводит в сторону.
— Хорошо, Штепан! Я говорил с товарищами… Надо полагать, союзники не оставят в покое эту стройку. Будут налеты. При бомбежках у них часто случаются ошибки… Штепан, нам нужен подробный план лагеря. План с указанием немецкого блока и всех построек. Понимаешь, Штепан? Это очень важно.
— Да, я понимаю… Скажу… Сделаем!..
Степан смотрит в голубые открытые глаза норвежца.
— Людвиг, в Норвегии много коммунистов?
— Есть коммунисты. Они возглавляют «Гаймат-фронт»[50].
— Людвиг, а вы?..
— Я? — норвежец достает из кармана пипу[51], пустой берет ее в рот, сосет. — Я был на конгрессе Коминтерна в Москве. Слушал Димитрова, видел Сталина. Мы посетили Куйбышев, Сталинград, Ташкент… Незабываемые впечатления!.. Народ хозяин!
Степан не верит своим ушам. Вот, оказывается, какой этот циммерман! Он ходил по улицам нашей столицы, любовался ее достопримечательностями и видел, конечно, памятник Чапаеву в Куйбышеве. Чудесный памятник!
— Людвиг, а в мавзолее Ленина был?
— Да, а как же. Мы возложили большой венок…
— Я тоже был. Два раза был!..
Степан весь светится радостью. А Людвиг ковыряет ножом в трубке, пытается прижечь нагар. «У него нет табаку!» — догадывается Степан и достает свою заветную баночку из-под ваксы, в которой лежат переданные утром Паулем Бушем окурки сигарет. Степан подает несколько окурков Людвигу. Тот колеблется.
— Бери, Людвиг! Я ведь почти не курю…
Подходят остальные двое. По их глазам Степан видит, что им тоже очень хочется курить. Степан предлагает окурки. Они не отказываются. Разминают окурки, закладывают в трубки, прижигают. Аппетитно затягиваясь, все трое о чем-то переговариваются по-норвежски. Потом Людвиг достает из кармана комбинезона пакет.
— Возьми, Штепан!
— Нет, Людвиг! Зачем? Нет! Это твой обед?
Людвиг засовывает пакет в карман шинели Степана.
— У нас остается два на троих…
Степан жмет руку Людвига.
Новый комендант устанавливал в лагере свои порядки. Во время вечерней поверки он обратил внимание на большое количество жильцов полицайской.
— Столько полицаев! Они сами ведь не работают?
Федор пояснил:
— Да, господин обер-лейтенант, полицаи сами не работают. Но здесь вместе с полицаями живут лагерные работники.
Комендант пожевал губами и ничего не сказал.
После поверки он в сопровождении Федора зашел в комнатку Антона и врача. Сел за стол, потребовал список полицаев и лагерных работников.
— Да, очень много! Надо работать там, на стройке, а не бездельничать в лагере. Зачем два кладовщика? Одному делать нечего. А кунстмалер зачем? Для военного времени слишком большая роскошь. Сейчас от лопаты пользы больше, чем от кисти. Полицаев оставим по числу комнат. Двенадцать…
— Комнат одиннадцать, господин обер-лейтенант, — осторожно поправил Федор. — Двенадцатая полицайская…
— Двенадцать! — повторил комендант, — Полицайской совсем не будет. Зачем? Полицаи пусть живут вместе со всеми. Двенадцать полицаев. Выберите по своему усмотрению самых лучших. Остальных на общие работы.
Керн небрежно отодвинул от себя список, поднял глаза на Бойкова. Тот, стоя все время навытяжку, сказал:
— Понятно, господин обер-лейтенант! Будет сделано!
Керн поднялся, склонил на сторону голову. В этой позе он здорово напоминал старого высокомерного гусака. Окинув комнату взглядом, комендант вновь остановил свои холодные глаза на Бойкове. С каждым днем ему все больше нравился этот пленный. И не только потому, что Федор подтянут, четок, исполнителен. Вот у Антона, которого будто в насмешку назвали русским комендантом, тоже не отнимешь этих качеств. Он тоже подтянут, четок, исполнителен. Но в его исполнительности неприкрыто сквозит стремление обратить на себя внимание, выслужиться. Керн решительный противник таких методов. Он посвятил свою жизнь армии, но в глаза начальству никогда не лез, не подхалимствовал. Служил так, как подобает служить солдату. Возможно, потому и ходит до сих пор в обер-лейтенантах. Да, пожалуй, так… Приходится утешать себя тем, что он остался самим собой до конца, не кривил совестью. А это главное для человека, который подходит к финишу.
Керну приятно думать, что Федор Бойков внутренне чем-то похож на него. Этот пленный был стойким, честным офицером. В этом нет сомнения. Свой воинский долг он, конечно, выполнил с честью, так, как когда-то выполнил его унтер-офицер Керн под Верденом…
Штарке уверяет, что Бойков большевик. Да, нелегко будет справиться с Россией, если все большевики такие, как Федор. Штарке из себя выходит, а ему, Керну, смешно и только. Вся Германия теперь подвержена страху большевизма. Министерство пропаганды, Геббельс породили этот страх и раздувают его подобно пожару. Является ли это признаком силы?
Большевики! Если они опасны, так не здесь, а на свободе, с оружием в руках. А здесь, за тысячи километров от родины, за проволокой, под конвоем, сам дьявол окажется бессильным. Штарке, хотя и бодрится, но он ужасный паникер, как все.
— Федор, у вас есть дети?
Вопрос неожидан и совсем не свойствен комендантам фашистских лагерей. У Бойкова чуть поднимается черный шнур левой брови.
— Были, господин обер-лейтенант, а теперь не знаю. Война…
— Много?
— Двое… Сын и дочь… В июне сорок первого дочке сравнялось пять лет. Сынок меньше.
— Вам, конечно, очень хочется вернуться к ним?
— Каждый надеется, господин обер-лейтенант…
Глубоким вздохом комендант соглашается. Он знает по себе, как тяжело на чужбине. У Керна появляется желание как-то облегчить участь Федора. Керн задумывается.
— Федор, а почему вам не поселиться здесь? Места достаточно. Так и будет. Я ставлю вас на одинаковое положение с ним, — Керн кивает на Антона. — Будете следить за порядком на работе днем и ночью. Скажите своим товарищам: я сделаю все возможное, чтобы им было не так тяжело. Но они должны хорошо работать, по совести…
Керну хочется узнать впечатление от своих слов. Но лицо Федора с резко очерченными скулами остается бесстрастным, непроницаемым для пытливого взгляда коменданта. Это нравится Керну. Он думает: «И чего только не пишут газеты о русских! А вот он умен и тактичен»…
— Федор, как ты относишься к моему приказанию?
— Приказ есть приказ, господин обер-лейтенант. Его не обсуждают, а выполняют.
Керн вполне удовлетворен. Истинный солдат только так и скажет, он не станет размазывать свои чувства.
— Хорошо! — бросает Керн и выходит.
В комнате наступает тишина. Антон валится спиной на топчан, смотрит в потолок. Он не в себе. Насупился, открылки красивого носа слегка вздрагивают. Федор подмигивает врачу. Тот улыбается, усиленно трет пальцами щеку, точно обморозил ее:
— Ну, что же, Антон?
Антон садится, смотрит настороженно и зло. Он готов с секунды на секунду взорваться.
— Не будем делить пальму первенства, — миролюбиво продолжает Федор. — Ты остаешься старшим, я подчиняюсь.
Антон молчит, но по лицу видно, что заявление Федора его устраивает. Злость начинает спадать.
Федор достает из кармана огрызок некрашеного фаберовского карандаша, берет со стола список.
— Кого разжалуем из полицаев?
Назвав фамилию, Федор бросает короткий взгляд на Антона. Тот не успевает открыть рта, а Федор уже выносит приговор:
— Вычеркнем.
И называет следующую фамилию.
— Тоже…
— Этого оставим. Ничего парень…
50
Отечественный фронт.
51
Пипа — трубка.